Ветвь оливы

Космолинская Вера Петровна

— Тебе нужно отдохнуть, — ласково проговорила Жанна, нежно проведя рукой по моим волосам — видно, они топорщились дыбом.

— Наверное. — Я посмотрел на нее со вздохом. — Хочу, чтобы все поскорее закончилось. То, что есть — такого не должно быть.

У всякой медали две стороны. Не будь того, что есть, сегодняшняя Варфоломеевская ночь была бы настоящей и самой обычной. И кем в ней были бы мы — тот еще философский вопрос. Но «хорошего понемножку», это все равно надо поскорее прекратить.

— Знаю, — сказала она.

— Не хотел устраивать все это под окнами…

— Знаю.

— И

ты не боишься нас… Меня?

— Нет.

От тебя ведь ничего невозможно скрыть. Будь это не так, мы… я постарался бы тебя оградить от всего этого. Быть может, ты ничего бы не узнала.

Она улыбнулась.

— Просто теперь ты такой же, как я. У каждого свой способ видеть будущее. Я так рада, что ты жив… — последние слова я просто угадал, ее голос дрогнул. Нетрудно было угадать и какое «будущее» она видела, раз так рада, что его не случилось и все готова простить.

По ее щекам покатились крупные слезы. Не в первый раз за эту ночь, это я знал.

Она наклонилась ближе и слезинка скатилась мне на подбородок, прежде чем ее губы, такие теплые, мягкие, бархатные, коснулись моих, и я с неожиданной страстью впился в них до самозабвения, как давно уже и не мечтал…

А эта ночь — пусть расхлебывает свое, мы и так уже избавили ее от худшего.

* * *

Все в кабинете было серебристым, кроме черного мундира его хозяина, с двойным серебряным полковничьим шнуром на плечах и золотым значком на груди. Муаровые обои, мебель, элегантная, но неудобная, со старомодными виньетками, стилизованный под серебряный канделябр светильник с допотопными галогеновыми лампочками, экран компьютера, напоминающий зеркало в раме.

— Это непрофессиональный подход к делу. — Голос доктора Линна был холоден и безразличен. И манерен — чуть растянут, с ленцой и навязчивой значительностью. И это ужасно бесило. Он будто играл роль, а я должен был в нее верить. Впрочем, он бывал таким постоянно. Застегнутым на все пуговицы и манерным. Тщательно вырезанным резцом из какого-то полупрозрачного материала. Полупрозрачные глаза, тонкие пальцы, эффектно седеющие густые волосы, уложенные в математически выверенные локоны, безукоризненно белые манжеты. — Вы должны уметь четче формулировать свои мысли. Где ваша оценка происходящего? Вы абсолютно нейтральны, как будто вас там просто не было. Вы не делаете выводов и не извлекаете из произошедшего поучительных уроков. К чему это все? Чему должно научить людей то, что вы увидели? Как это может помочь нашему будущему? Что является для человеческого общества совершенно неприемлемым? А что является, напротив, правильным? На чьей стороне была правда? Кто был прогрессивней?

— В феодальной междоусобице? — переспросил я, едва сдерживаясь, и оттого неестественно понизив собственный тон. — Прогресс и правда? Вы серьезно?

— Абсолютно. — Он поднял на меня выжидающий взгляд, наигранно-заинтересованный. Бесцветные глаза ничего не выражали, как зеркала, хоть под зеркальной поверхностью несомненно что-то было. Не могло не быть. Возможно, желание отправиться, наконец, на обед. Но торопиться он при том ничуть не собирался.

— Ни одна сторона, ни другая. Или и та и другая, при прочих благоприятных обстоятельствах.

— Не отделывайтесь общими фразами, молодой человек. Оцените их. Холодно и беспристрастно. Как судия. — Я невольно мысленно представил табличку на его двери, украшенную очень «скромным» изображением всевидящего ока в треугольнике с лучами. Линн был равнодушен к древним тайным организациям, но этот символ по праву считал своим — так он понимал то, как мы, на «Янусе» созерцаем чужие времена и жизни. Взгляд из светлого будущего — пронзительный, неумолимый и всезнающий. — Учитесь использовать собственный опыт.

Именно это я и делаю…

— Я беспристрастен. И мне все равно, в чьей я был голове. Я прекрасно понимаю мотивы и возможности противников. Я никому из них не сочувствую. Победа и одного и другого могла привести к последствиям как благоприятным, так и пагубным. Сама война была и пагубна и прогрессивна. Единственный вывод, какой я могу сделать, это что у каждой медали две стороны, и все хорошо в меру. Но и последнее не будет всей правдой. Чрезмерность избавляет от застоя, заставляет концентрировать силы, вызывает силу, равную ей в противодействии, и вместе они ведут к прогрессу — в одних областях. И к деградации в других. Но если нет этого напряжения, все равно наступает деградация, и может быть, худшая — во всех областях, как медленное угасание.

Он лениво побарабанил тонкими длинными пальцами по столу.

— То есть, вы не считаете войну абсолютным злом?

— Она, конечно, зло…

— «Конечно»? То есть, для вас она — не зло.

— Время от времени войны неизбежны.

— И благотворны?

— Разумеется. Хоть, скорее, косвенно…

— Что значит, «косвенно»?

— Война — это противодействие и противостояние. Результат противостояния часто более удовлетворителен, нежели намерения одной из сторон, не встречающие сопротивления и остающиеся безнаказанными.

— Либо сопротивление провоцирует агрессора на большие зверства. И не только агрессора. И происходит цепная реакция.

— Да…

— Так в чем же «благотворность войны»? Худой мир всегда лучше доброй ссоры. Старые истины не так плохи как старые заблуждения.

— Не всегда.

Он сокрушенно вздохнул.

— Значит, в войнах для вас есть притягательность, — подытожил он. — Что ж, вас можно понять, в семнадцать лет самое время грезить о подвигах и писать стихи по ночам. Но вам придется отнестись к жизни более серьезно, если вы собираетесь стать настоящим ученым. Не путайте беспристрастность с романтикой.

— Я вовсе этого не делаю! — вскипел я. — Романтика — это искать, на чьей стороне правда и прогресс в драке за кость!

Он прищурился и бледно снисходительно улыбнулся.

— Ах вот как. Что ж, может быть я ошибся, и это не романтика, а юношеский нигилизм? Оставим войны. Вот, скажем, возьмем одно из самых больших исторических уродств. Возьмем «смертную казнь». Это зло?

— Разумеется.

— В любом случае?

— Нет.

— Почему же нет?

— Потому что есть случаи, когда это всего лишь самозащита общества, обеспечение права на жизнь его членам. В случаях серийных убийств такой подход осуждать невозможно. Особенно в прошлом. Коррекция личности не всегда была доступна.