Виа Долороза
Шрифт:
Внизу – слева и справа под ними замелькали лыжники – они уже успели одолеть долгий подъем и теперь испытывали чувство, близкое к полету… Чугай с легкой завистью смотрел на этих счастливчиков, стремительно проносящихся мимо них. Торн заерзал на сиденье, располагаясь поудобнее, – ноги его закачались в воздухе, а лыжи заходили вверх-вниз словно ножницы. Он повернул голову к Чугаю.
– Тимур, разрешите я буду с вами откровенен… На мой взгляд, ваша главная проблема не в этом… – сказал он. – Ваша главная проблема в том, что вы наивно полагаете, что можете быстро и безболезненно перепрыгнуть из неудавшегося социалистического прошлого в счастливое капиталистическое будущее… Это заблуждение! Ваше общество серьезно больно – это вы понимаете… Но то, что вам нужна серьезная и операция – вы понять ещё не готовы. Самое трудное, на мой взгляд, для вас то, что вам
Чугай недовольно дернул ртом.
– И какой же выход?
– Выход? – Торн отодвинул в сторону лыжные палки и придвинулся поближе. – Тимур, можно прежде я вам скажу одно свое парадоксальное наблюдение? Не надо стараться быть слишком правильным, это неправильно… Люди, как это ни странно, с большей готовностью чтят злодеев, чем доброхотов, – и заметив скепсис на лице у Чугая, язвительно усмехнулся. – Не верите? Хотите проверить?
Выражение равнодушия в глазах Чугая сменилось огоньком интереса. До вершины ещё было далеко и разговор помогал скоротать вынужденное бездействие.
– Что ж… Давайте! – согласился он.
Торн снова заерзал на пластмассовом сиденье и его горнолыжный костюм трескуче зашуршал.
– Ну… Хорошо! Скажите… Вы знаете, как первоначально заработал свои миллионы Ротшильд?
Чугай неуверенно пожал плечами.
– Кажется, там что-то было связанное с аферой на бирже… – произнес он. Торн довольно качнул лыжами под сиденьем.
– Браво!.. Точнее Ротшильд пустил слух, что Наполеон выиграл Ватерлоо и когда на бирже началась паника, скупил рухнувшие акции по демпинговым ценам… Но парадокс-то не в этом, Тимур! Парадокс в том, что фамилия Ротшильд не стала синонимом алчности… Она стала символом респектабельности! Чувствуете разницу? А взять, к примеру, того же Наполеона… Наполеон больше чем своими победами гордился созданием гражданского кодекса, который был на тот момент самым совершенным в мире, но весь мир все равно помнит его, только как великого полководца… Грустно, не правда ли? – и в глазах у Торна запрыгали хитрые искорки. – Ну, так как? Я вас ещё не переубедил? Подождите, подождите… – заметив нетерпеливое движение Чугая, он добродушно махнул рукою в пестрой, пухлой перчатке. – Знаю! Знаю, что вы хотите мне сказать… Мол, вам наверняка известно, кто изобрел кино, радио, телефон и самолет, и не знаете, кто изобрел электрический стул… – Торн иронично скривился. – Согласитесь, ведь приблизительно такое желание у вас возникло? А знаете, зачем я вам это рассказал? Просто я хотел вам показать, как в первый момент воспринимается любая парадоксальная теория… Любая идея, кажется нам парадоксальной только потому, что требует отказаться от привычных стереотипов… На мой взгляд ваша главная проблема в том, что вы не готовы ещё по-настоящему к решительным преобразованиям, потому что вы очень боитесь негатива! Но, я вам хочу сказать, что негатив неизбежен в любой переходный период! И не надо его бояться – рынок всё сам отрегулирует… Надо только нырнуть в него! Америка ведь тоже прошла свой тернистый путь. Вспомните – бурные тридцатые, кровавые сороковые… Аль-Капоне, мафия, гангстеры… Где все это? Их же нет! Они или перестреляли друг друга, либо превратились в добропорядочных и законопослушных бизнесменов! Почему, спросите вы? Да потому, что когда сферы бизнеса поделены, становится выгоднее вести бизнес честно – это же аксиома! Большой бизнес сам вырабатывает систему защиты и поддерживает ее на государственном уровне… Ну так как? Вы ещё не согласны?
И Торн с прищуром посмотрел на Чугая, но Чугай ничего ему не ответил – он молчал, задумчиво глядя, как мимо них медленно проплывают закоченевшие, разлапистые ели. Разговор на несколько секунд затих, а потом как-то сам собой переключился на обсуждение форума и на достопримечательности спокойной и основательной Швейцарии. И только иногда Чугай нет-нет, а искоса поглядывал на Торна, – бросал на него короткие, быстрые взгляды, словно хотел спросить, но не решался… Наконец, когда они сошли с подъемника, перед тем как снова сорваться вниз в безудержном слаломе, он спросил:
– Джефри, а как бы вы отнеслись к тому, если бы российское руководство пригласило бы вас для разработки программы российских реформ?
Торн, похоже, не удивился такому вопросу – как будто ждал его.
– Думаю, это интересно… – ответил он. – Я готов это обсудить… Если, конечно, такое предложение последует..
Чугай снисходительно посмотрел на собеседника… Последует… Непременно последует! Можно не сомневаться…
В это время Михайлов приехал в Кремль в последний раз.
Перед тем, как навсегда покинуть кремлевские апартаменты он собирался ещё дать интервью японской "Асахи", попрощаться с оставшимися сотрудниками и забрать документы, те, что ещё оставались у него кабинете, чтобы перевезти их в выделенное ему от больших щедрот здание "Михайлов-центра". Но поднявшись привычно на третий этаж, пройдя по широкому кремлевскому коридору к ставшей за столько лет давно уже знакомой двери, Михайлов вдруг с удивлением обнаружил рядом с ней новенькую табличку. На золотом плексигласе красовалась свежая надпись – "Президент России Владимир Николаевич Бельцин". Дверь в кабинет была заперта. Ни секретаря, ни охраны, ни обслуживающего персонала… Вызванный комендант сбивчиво объяснил, что "товарищ Бельцин" собирается занять новый кабинет уже через час.
Михайлов, стараясь не выдать бурлящих в нем чувств, проглотил обиду и перенес встречу с японским журналистом в кабинет своего помощника Анатолия Чернова – последнего из его команды, кто ещё не покинул эти стены. Верный и тактичный Чернов согласился погулять на время интервью, но для Михайлова это было унижением, посильней пощечины.
Конечно же, Михайлов догадывался (не мог не догадываться!) о причине столь бесцеремонного с ним обращения. Вчера он сделал свое последнее заявление по телевидению – последнее, как президент уже не существующего Союза. Перед нацеленными на него телекамерами он старался говорить спокойно – не как сломленный, поигравший политик, а как лидер, уходящий с высоко поднятой головой. Сказал и про то, что не мог не сказать – что "не смотря на право республик на выход из Союза судьба многонационального государства не может… и не должна быть решена волею только трех политиков, пусть даже и обличенных самой высокой властью".
И это было не просто его прощальное слово и не хлопанье дверью, как могло показаться со стороны… Это была его объективная оценка ситуации – его боль и его тревога… Получилось вроде бы достойно… Так говорили все, кто видел это обращение по телевизору. Все, кроме, естественно, Бельцина… Тот, говорят, пришел в неистовый раж – кричал, стучал кулаком и брызгал слюною при подчиненных…
Буквально сразу же после своего обращения Михайлов должен был передавать ему полномочия Верховного Главнокомандующего, – договоренность об этом была достигнута заранее, ещё за несколько дней до этого, – все должно было происходить в кабинете у Михайлова, но к назначенному сроку Бельцин не явился. Михайлов, сидя у себя в кабинете, несколько раз с недоумением смотрел на золотые часы у себя на запястье – церемония должна была уже давно начаться, а Бельцина все не было. Ни слуха, ни духа! Через полчаса нервного ожидания в апартаментах Президента СССР появился министр обороны – (тоже теперь уже бывший!) Василий Шапкин. За ним следовали два полковника. Один из полковников держал в руках черный кейс – "ядерный чемоданчик" – последний атрибут верховной власти, который ещё номинально оставался у президента бывшего Союза.
– Алексей Михайлович, – произнес Шапкин. – Владимир Николаевич предлагает провести процедуру передачи ядерной кнопки в Георгиевском зале. Журналисты уже собрались…
Михайлов непонимающе уставился на Шапкина. Зачем? А потом, вдруг, сообразил… В Георгиевском зале обычно проводились переговоры с лидерами иностранных государств… Видно, таким образом Бельцин решил ещё раз подчеркнуть, что Михайлов теперь никто… Смешно! Если не сказать точней – глупо и убого… В духе Бельцина…
Тугим от гнева голосом Михайлов приказал Шапкину закончить процедуру передачи без него. Тон его был настолько суров и непререкаем, что Шапкину ничего не оставалось, как развернутся и вместе с полковниками покинуть президентский кабинет. Через полчаса, как и положено по-военному коротко, он доложил Михайлову об исполнении приказания.
Но все это было вчера…
А сегодня Михайлову уже приходилось давать интервью в кабинете своего помощника… В углу небольшого кабинета грудой были свалены перевязанные шпагатом папки с документами – их принесли сюда из бывших президентских апартаментов. Михайлову приходилось давать интервью в кабинете, превращенном в подсобку! Когда японский журналист, наконец, уехал, сохранив на своем непроницаемом лице некое подобие учтивости, в кабинет заглянул Чернов. Михайлов сидел на корточках – изучал наугад вытащенный из папки листок.