Вид на битву с высоты
Шрифт:
Ручка у нее была выломана, будто кто-то забыл ключ и не дождался слесаря.
Внутри она была обыкновенной. Возможно, тут располагалась бухгалтерия или отдел кадров. Ведь каждый стадион – организация, которую надо кормить и содержать.
В комнате стояло два письменных стола – друг против друга. Только левый был тяжелым, из темного дерева, и на нем стоял чернильный прибор, увенчанный бронзовым медведем. На правом, ученическом, светлом, лежало толстое стекло, придавившее календарь за 1981 год и полароидную фотографию
Окно выходило на пустырь перед ареной, а вот где же выход во внутренний мир, я догадался не сразу. Я тупо переводил взгляд со стола на стол, оттуда на окно. А обыкновенный канцелярский шкаф избежал моего внимания. Хотя он был единственным местом, где можно было что-нибудь скрыть.
Когда же я наконец открыл дверцу, что оказалось нетрудно – она была заперта лишь на щеколду снаружи, – я сразу вспомнил, что граф мне о шкафе уже говорил.
Внутри шкафа было темно, задняя стенка была затянута занавеской до самого пола. Вернее, это была не занавеска, а большая грязная тряпка: задник из спектакля «Собор Парижской Богоматери». Сцена первая – квартал нищих.
Я отодвинул занавес, и сразу стало светлее, потому что там была матовая дверь в мир войны.
Граф не сказал мне, как ее открыть, но, ощупав ее, я догадался, что никаких приспособлений не требуется – надо лишь сильно надавить в центре, и дверь со щелканьем, какое издает, лопаясь, очень большой мыльный пузырь, перестала существовать – пленки больше не было. Только внутренний мир.
Он отличался запахом – вернее, смесью запахов жизни и смерти.
Здесь же, на стадионе, запахов не существовало. Я не решился заходить за дверь – только осматривался. Граф Шейн, который таился за грудой камней, поднялся, увидев меня.
Он глупо улыбался, как человек, спасенный царским декретом от казни в тот момент, когда ему уже накинули петлю на шею.
Но полковник был не один.
Рядом с ним лежал, неудобно и коряво, как лежат люди, которым больно, человек, почти обнаженный, кое-как замотанный бинтами, промокшими от крови. Он показался мне знакомым, но уверенности в том не было – на раненом была посеребренная маска.
– Тебя только за смертью посылать, – проворчал Шейн. Его белое лицо, оттененное короткими темными волосами, казалось покрытым масляными белилами.
– Я здесь в первый раз, – сказал я. – Задержался, простите.
– Помоги затащить тело, – сказал Шейн.
– Кто это?
– Да помоги ты! Неужели не понимаешь, что в любой момент нас могут засечь? Если уже не засекли. Они же всегда наблюдают за дверью.
Я подхватил раненого под мышки, разведчик – за ноги. Он застонал. Мы проволокли его сквозь шкаф в комнату. Шейн сам проверил, что пленка снова затянула дверь, – из зоны боев никто больше сюда не проберется.
Шейн снял с раненого маску. Это был Коршун.
– Почему вы его притащили сюда? – спросил я.
– Считай, что мне не хотелось, чтобы последний ветеран погиб там бесславно.
Полковник говорил неправду. Раньше я не замечал в нем склонности к филантропии.
Он устал и уселся на пол возле Коршуна, который был без сознания.
– Садитесь на стул, – сказал я.
– Отвык. Мне так хорошо. Сейчас отдышусь... А знаешь, я уже решил, что ты заблудился или тебя поймали. Тогда ты расскажешь, кто твои сообщники.
– У меня нет сообщников.
– Это хорошо рассказывать здесь, в веселой компании. А там мы умеем выжимать показания.
– У вас здесь есть друзья? – спросил я.
Он не ответил, а сам спросил:
– Ты кого-нибудь встретил?
Видно, он почувствовал мои колебания.
– Меня бояться не следует, – сказал он. – Я доказал, что не предам.
– Может, у вас не было еще возможности?
– Возможность предать всегда найдется. – Он улыбнулся.
– Коршуну нужна настоящая медицинская помощь, – сказал я.
– Наверное. Но не бойся, он живучий. Мы все, ветераны, живучие. Мы вырабатывали эту живучесть месяцами боев. В основном погибают новички. А если ты пробыл на фронте два-три месяца, у тебя увеличиваются шансы прожить долго. До целенаправленной пули. Так кого ты здесь видел?
– Я разговаривал с Александрой, – сказал я. – И она, насколько понимаю, не стала доносить на меня.
Шейн не удивился имени. Оно было ему знакомо.
– А зачем ей тебя предавать? И кому?
– А с кем она здесь?
– С вождями ветеранского движения, – почти серьезно сказал разведчик. – Они сюда прибыли, чтобы присутствовать при войне. И нажиться на ней.
– Но Александра? Из-за Порейки?
– Считай, что так, – сказал полковник. Он лгал. Второй раз.
– А что делать дальше?
– Дальше я бы попросил тебя... – Он тяжело поднялся, держась рукой за стену. – Здесь воздух плохой, – пояснил он. – Изгоняет из тебя жизнь за полгода... О чем я? Да, я хотел бы попросить тебя побыть немного с Коршуном. Ему может стать хуже... Мало ли что? Мне не хочется, чтобы Коршун погиб здесь.
– А вы?
– Мне надо посмотреть, где люди, с кем я могу увидеться. Это в наших общих интересах.
Мне не хотелось оставаться здесь. Как в ловушке. Кто войдет – может взять меня голыми руками. Но и кричать вслед разведчику: «Я с вами! Не покидайте меня!» – я не мог.
Я стоял посреди комнаты. Коршун лежал у моих ног, скрытый столами от случайного взгляда от двери.
Мне было слышно, как шаги Шейна быстро удаляются по коридору.
Я попал в глупое положение. Вместо того чтобы разведывать, вынюхивать, узнавать, я стал игрушкой в руках человека, целей которого не понимал.