Виды психики. На пути к пониманию сознания.

Деннет Дэниел К.

Таким образом, высказывания — это теоретические сущности, с которыми мы отождествляем или соизмеряем верования. Для двух людей иметь одно и то же верование — это, по определению, верить в одно и то же высказывание. Тогда, что же такое высказывания? Они являются, согласно общепринятой философской конвенции, абстрактными значениями, общими для всех предложений, которые ... означают одно и то же. Зловещий круг возникает из дыма битвы. Вероятно, одно и то же высказывание выражено в следующих предложениях:

Снег бел.

La neige est blanche.

Der Schnee ist weiss. [4]

В конце концов, когда мы приписываем Тому мнение о том, что снег бел, мы хотим, чтобы Пьер и Вильгельм, каждый на своем языке, приписали Тому то же самое мнение. Тот факт, что Тому не нужно понимать их приписывания, к делу не относится. В сущности, Тому, не нужно понимать и моего приписывания, поскольку, возможно, что он является котом или турком, говорящим только по-турецки.

4

Снег

бел (фр., нем.). — Прим. перев.

Но выражено ли одно и то же высказывание в следующих предложениях?

Билл ударил Сэма.

Сэм был ударен Биллом.

Именно Билл был тем, кто нанес удар, от которого пострадал Сэм.

Все они «говорят одно и то же», однако, говорят «это» по-разному. Должны ли высказывания иметь отношение к тому, как говорится, или к тому, о чем говорится? Простой и теоретически привлекательной постановкой этой проблемы был бы вопрос о том, может ли человек верить в одно из них и не верить в другое. Если да, тогда это разные высказывания. В конце концов, если высказывания — это теоретические сущности, которые выступают мерой для верования, было бы нежелательно, чтобы этот критерий не подошел. Но как мы проверим это, если Том не говорит по-английски или вообще не говорит ни на каком языке? Для своих приписываний — по крайней мере, в тех случаях, когда они выражаются в языке, — мы должны иметь ограничения в виде системы выражений, или языка, а языки различаются по своей структуре так же, как и по своим терминам. Вынужденные использовать ту или иную языковую структуру, мы волей-неволей принимаем больше различий, чем это, возможно, позволяют обстоятельства. В этом состоит смысл того предупреждения, которое я высказал ранее, говоря о том, что приблизительного приписывания содержания достаточно для успешного применения интенциональной установки.

Философ Пол Черчленд (1979) уподобил высказывания числам — столь же абстрактным объектам, используемым для измерения многих физических свойств.

x имеет вес, равный 144 граммам.

у имеет скорость, равную 12 метрам в секунду.

Очевидно, что числа хорошо выполняют эту роль. Мы можем «подставлять равные на место равных». Нетрудно согласится с тем, что x имеет вес, равный 2x72 грамм ли что у имеет скорость, равную 9+3 метрам в секунду. Как мы только что видели, трудность возникает тогда, когда мы пытаемся применять те же самые правила преобразования и эквивалентности к различным выражениям, предположительно, одного и того же высказывания. Высказывания, увы, не столь хорошие теоретические объекты, как числа. Высказывания больше похожи на доллары, чем на числа!

Эта коза стоит 50 долларов.

А сколько она стоит в греческих драхмах или российских рублях (и в какой день недели!), и стоит она сегодня больше или меньше, чем стоила в древних Афинах или во времена Марко Поло, когда была частью провианта в его экспедиции? Без сомнения, коза всегда имеет какую-то ценность для своего владельца, и мы, без сомнения, можем определить приблизительную практическую величину ее ценности, реально или мысленно обменяв ее на деньги, золотой песок, хлеб или на что-либо другое. Но не существует фиксированной, нейтральной, неизменной системы измерения экономической стоимости, как не существует и фиксированной, нейтральной, неизменной системы измерения значения с помощью высказывания. Так что же? Думаю, было бы неплохо, если бы подобные системы существовали; благодаря им мир стал бы более ясным, а работа теоретика — более простой. Но в такой основанной на едином стандарте, универсальной системе измерения не нуждается ни экономика, ни теория интенциональных систем. Для разумной экономической теории не представляет угрозы неустранимая неточность измерений экономической стоимости, обобщаемой на все обстоятельства и все времена. Для разумной теории интенциональных систем не представляет угрозы неустранимая неточность измерений значения на одной и той же универсальной шкале. Пока мы не упускаем из виду трудности, мы можем решать все частные проблемы вполне удовлетворительно, используя любую выбранную нами приблизительную, но эффективную систему.

Как мы установим в последующих главах, когда мы берем нашу способность «всеверия» и применяем ее к «низшим» созданиям, это позволяет удобно упорядочить данные: становится понятным направление дальнейших поисков, задаются граничные условия и высвечиваются структуры сходства и различия. Но если мы не будем соблюдать осторожность, это, как мы уже видели, может ужасно исказить наше видение. Одно дело трактовать организм или любую из многих его подсистем как рудиментарную интенциональную систему, которая грубо и машинально преследует свои, несомненно, сложные цели, и совсем другое дело — приписывать ему рефлексивное понимание того, что он делает. Наш вид рефлексивного мышления — это очень недавнее изобретение эволюции.

У первых самореплицирующих макромолекул были основания делать то, что они делали, но не было ни малейшего представления о них. Мы, напротив, не только знаем — или думаем, что знаем — основания для совершения наших действий; мы их формулируем, обсуждаем, критикуем, разделяем с другими. Они являются не просто основаниями

наших действий; они являются основаниями для нас. Между макрокомолекулами и нами лежит история, которую еще только предстоит рассказать. Рассмотрим, например, оперившегося птенца кукушки, высиженного в чужом гнезде ничего не подозревающими приемными родителями. Вылупившись из яйца, он первым делом выталкивает из гнезда все остальные яйца. Это непростая задача, и очень удивительно наблюдать, с какой жестокой целеустремленностью и находчивостью птенец преодолевает все преграды, чтобы избавиться от других яиц. Почему он это делает? Потому что в этих яйцах находятся соперники, претендующие на внимание его приемных кормильцев. Разделавшись с соперниками, он максимизирует количество пищи и заботы, которые он получит. Новорожденный кукушонок, естественно, действует неосознанно; он не имеет ни малейших представлений о рациональном основании своих беспощадных действий, но оно имеется, и, несомненно, благодаря ему в течение миллиардов лет формировалось это врожденное поведение. Мы можем понимать это рациональное основание, далее если сама кукушка — нет. Я называю подобное рациональное основание «незакрепленным», потому что оно не представлено ни у птенца, ни где-либо еще, хотя под его воздействием — на протяжении эволюции — формировалось и усовершенствовалось рассматриваемое поведение (например, удовлетворялись его потребности в информации). Применяемые стратегические принципы не закодированы явным образом, а лишь имплицитно присутствуют в том, как организованы сконструированные детали в более крупной структуре. Каким образом эти разумные основания оказались уясненными и точно выраженными в некоторых развившихся видах психики? Это хороший вопрос. Он будет занимать наше внимание на протяжении нескольких глав, но прежде чем приступить к его рассмотрению, я должен коснуться еще одного возражения, которое выдвинули некоторые философы, а именно: я начинаю с конца. Я предлагаю объяснить настоящую интенциональность при помощи псевдо-интенциональности! Более того, я, видимо, не признаю важного различия между исходной, или внутренней, интенциональностью и производной интенциональностью. В чем же состоит это различие?

Исходная и производная интенциональность

Согласно некоторым философам, последователям Джона Сёрла (1980), интенциональность имеет две разновидности — внутреннюю (или исходную) и производную. Внутренняя интенциональность — это направленность наших мыслей, верований, желаний, намерений (интенций в обыденном смысле). Она служит очевидным источником четко ограниченного и производного вида направленности, демонстрируемой некоторыми артефактами: нашими словами, предложениями, книгами, картами, картинами, компьютерными программами. Они обладают интенциональностью только благодаря любезному и щедрому займу, предоставленному им нашими мыслями. Производная интенциональность, представленная в созданных нами предметах, паразитирует на подлинной, исходной внутренней интенциональности, лежащей в основе их создания.

По поводу этого утверждения можно сказать многое. Если вы закроете глаза и подумаете о Париже или о вашей матери, ваша мысль будет направлена на эти объекты в самом первичном и прямом смысле, какой только возможен. Если вы затем дадите письменное описание Парижа или набросаете рисунок вашей матери, представленное вами на бумаге будет иметь отношение к Парижу или к вашей матери только в силу вашего намерения как автора (обычный смысл). Вы ответственны за созданные вами представления, и вы должны объявить или решить, о чем они говорят. Существуют языковые соглашения, к помощи которых вы прибегаете, привнося значение в неодушевленные значки на бумаге. Предполагается, что если вы заранее не оговорили, что впредь, произнося или записывая слово «Париж», вы всегда будете иметь ввиду Бостон, или что вы решили называть Мишель Пфайффер «Мамой», остается в силе стандартная референция этих слов, установленная вашим языковым сообществом. Эти соглашения, в свою очередь, обусловливаются общими устремлениями сообщества. Таким образом, внешние представления получают свои значения — интенсионалы и экстенсионалы — от значений внутренних, психических состояний и актов людей, которые их создали и используют. Эти психические состояния и акты обладают исходной интенциональностью.

Мысль о зависимом статусе создаваемых человеком представлений не вызывает сомнений. Очевидно, что карандашные пометки на бумаге сами по себе ничего не означают. Это особенно ясно в случае двусмысленных предложений. Философ У.В.О.Куайн предлагает нам прекрасный пример:

Our mothers bore us. [5]

О чем это предложение? Выражает ли оно в настоящем времени жалобу на скуку или в прошедшем времени сообщает банальную истину о нашем происхождении? Нужно спросить того, кто составил это предложение. Ничто в самих знаках, видимо, не могло бы подсказать ответ на этот вопрос. Они, определенно, не обладают внутренней интенциональностью, чем бы она ни была. Если они вообще что-то означают, то только благодаря той роли, которую играют в системе представлений, закрепленной в психике тех, кто создает эти представления.

5

Это английское предложение допускает двоякое прочтение: «Наши матери родили нас» и «Наши матери надоедают нам». — Прим. перев.