Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть пятая
Шрифт:
Принц, брат короля, утром отправился с королем на охоту. Принцесса сидела у себя, дуясь на всех. Вдовствующая королева, прочитав молитвы по-латыни, говорила о хозяйстве со своими двумя подругами на чистом кастильском наречии. Госпожа де Мотвиль, прекрасно понимавшая этот язык, отвечала по-французски.
Когда три женщины исчерпали все формулы скрытности и вежливости, чтобы дойти до утверждения, что поведение короля убивает королеву, вдовствующую королеву и всю его родню; когда в изысканных выражениях призвали все проклятия на голову мадемуазель де Лавальер,
– Ах, дети, дети! – сказала она по-испански.
Глубокие слова в устах матери; слова ужасные в устах королевы, скрывавшей удивительные тайны в глубине своей опечаленной души.
– Да, – отвечала Молена, – дети, для которых мать жертвует всем.
– Которым, – продолжала королева, – мать пожертвовала все, что могла…
Она не докончила фразы. Когда она взглянула на портрет бледного Людовика XIII, ей показалось, что снова в тусклых глазах ее супруга появляется сердитый блеск и гнев раздувает его тонкие ноздри. Портрет оживал. Он не говорил, а грозил. Глубокое молчание последовало за словами королевы. Молена начала рыться в большой корзинке с лентами и кружевами. Госпожа де Мотвиль, удивленная молнией взаимного понимания, которая одновременно сверкнула в глазах королевы и ее наперсницы, опустила скромно глаза и, стараясь не видеть, вся обратилась в слух. Она услышала только многозначительное «гм», которое пробормотала испанская дуэнья, эта воплощенная осторожность. Она поймала также вздох, вырвавшийся из груди королевы. Тотчас она подняла голову и спросила:
– Вы страдаете, ваше величество?
– Нет, Мотвиль. Почему ты спрашиваешь?
– Ваше величество застонали.
– Ты, пожалуй, права, да, мне немного нездоровится.
– Господин Вало здесь поблизости, кажется, у принцессы: у нее расстроены нервы.
– Серьезная болезнь! Но господин Вало напрасно ходит к принцессе, совсем другой врач вылечил бы ее…
Госпожа де Мотвиль еще раз удивленно подняла глаза на королеву.
– Другой врач? – спросила она. – Кто же?
– Труд, Мотвиль, труд… Ах, если уж кто болен, так это моя бедная дочь.
– Вы также, ваше величество.
– Сегодня я себя чувствую лучше.
– Не доверяйтесь самочувствию, ваше величество.
И, как бы в подтверждение слов госпожи де Мотвиль, острая боль ужалила королеву в самое сердце, она побледнела и откинулась на спинку кресла, чувствуя накатывающую дурноту.
– Мои капли! – вскричала она.
– Сейчас, сейчас! – отозвалась по-испански Молена и не торопясь подошла к шкафчику из золотистой черепахи, вынула из него хрустальный флакон и, открыв, подала королеве.
Королева несколько раз сильно вдохнула и прошептала:
– Вот так меня и убьет Господь. Да будет его святая воля!
– Не умирают от боли, – возразила Молена, ставя флакон в шкаф.
– Вашему величеству лучше теперь? – спросила госпожа де Мотвиль.
– Да, лучше.
И королева приложила палец к губам, чтоб ее любимица не проговорилась о только что виденном.
– Странно, – сказала после некоторого молчания госпожа де Мотвиль.
– Что странно? – спросила королева.
– Ваше величество помнит тот день, когда впервые появилась эта боль?
– Я помню только, что это был грустный день, Мотвиль.
– Этот день не всегда был грустным для вашего величества.
– Почему?
– Потому, что двадцать три года тому назад в этот же час родился ныне царствующий король, прославленный сын вашего величества.
Королева вскрикнула, закрыла лицо руками и на несколько секунд погрузилась в раздумье.
Было ли то воспоминание, или размышление, или новая боль?
Молена кинула на госпожу де Мотвиль почти свирепый взгляд, так он был похож на упрек. И достойная женщина для успокоения совести собралась было расспросить ее, когда вдруг Анна Австрийская, поднявшись, сказала:
– Пятое сентября! Да, эта боль появилась пятого сентября. Великая радость в один день, великая печаль – в другой. Великая печаль, – добавила она совсем тихо, – это искупление за великую радость!
И с этого момента Анна Австрийская, как бы исчерпав всю свою память и разум, снова стала непроницаемой, молчаливой, глаза у нее потухли, мысль рассеялась и руки повисли.
– Надо ложиться в постель, – сказала Молена.
– Сейчас, Молена.
– Оставим королеву, – прибавила упрямая испанка.
Госпожа де Мотвиль встала. Блестящие и крупные, похожие на детские, слезы медленно катились по бледным щекам королевы.
Молена, заметив это, пристально поглядела на Анну Австрийскую своим черным испытующим взглядом.
– Да, да, – сказала внезапно королева. – Оставьте нас, Мотвиль. Идите.
Слово «нас» неприятно прозвучало в ушах французской любимицы. Это значило, что будет происходить обмен тайнами и воспоминаниями. Это значило, что одно лицо было лишним в разговоре, вступавшем в свою интереснейшую фазу. И это лицо она, Мотвиль.
– Чтобы помочь вашему величеству, достаточно ли одной Молены? – спросила француженка.
– Да, – ответила испанка.
Госпожа де Мотвиль поклонилась. Вдруг старая горничная, одетая так, как одевались при испанском дворе в 1620 году, открыла дверь, без всякого стеснения подошла к плачущей королеве и придворным дамам и радостно воскликнула:
– Лекарство, лекарство!
– Какое лекарство, Чика? – спросила Анна Австрийская.
– Лекарство от болезни вашего величества.
– Кто его принес? – живо спросила госпожа де Мотвиль. – Господин Вало?
– Нет, дама из Фландрии.
– Испанка? – спросила королева.
– Не знаю.
– Кто ее прислал?
– Господин Кольбер.
– Как ее зовут?
– Она не сказала.
– Ее общественное положение?
– Она откроет его вашему величеству.
– Ее лицо?
– Она в маске.
– Посмотри, Молена! – сказала королева.
– Это бесполезно, – ответил вдруг решительный и в то же время нежный голос из-за портьеры, голос, от которого вздрогнули и дамы и королева.