Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Книга 3 (худ. Клименко)
Шрифт:
— Дать вам все это и еще много больше — в этом и состоит моя цель. Но отвечает ли это вашим желаниям, монсеньор?
— Слушайте, сударь, — перебил Арамиса принц. — Я знаю, что в каждой галерее Бастилии находится стража, что на каждой двери — замок, что у всех рогаток — солдаты и пушки. Каким же образом сможете вы обезвредить стражу и заклепать пушки? Как сможете вы разбить замки и рогатки?
— А каким образом, монсеньор, вы получили записку, извещавшую вас о моем посещении?
— Чтобы переправить записку, достаточно подкупить тюремщика.
— Раз можно подкупить одного, значит, то же
— Хорошо! Допускаю, что извлечь несчастного узника из Бастилии — вещь не окончательно невозможная; допускаю, что можно найти для него какое-нибудь укромное место, где его не смогут схватить королевские слуги; допускаю, наконец, что можно обеспечить несчастному беглецу сносное содержание где-нибудь в надежном убежище.
— Монсеньор… — начал с улыбкою Арамис.
— Допускаю, что отыщется человек, который все это сделает для меня, хотя тут требуются силы, превышающие возможности человеческие. Но поскольку вы утверждаете, что я принц королевской крови, что я — брат короля, каким образом сможете вы возвратить мне положение и могущество, отнятые у меня моей матерью и моим братом? И поскольку мне предстоит жизнь, исполненная борьбы и ненависти, каким образом сможете вы сделать меня победителем в этой борьбе, сделать недосягаемым для сонма моих врагов? Ах, сударь, пораскиньте умом над этим! Нет, уж лучше поселите меня в какой-нибудь мрачной пещере, где-нибудь в лоне горы; доставьте мне радость прислушиваться на воле к шумам реки и полей, видеть на воле солнце на лазоревом небе или небо, затянутое грозовыми тучами, — и этого с меня будет достаточно. Не обещайте мне большего, ибо вы и впрямь не можете дать мне больше, и было бы преступлением тешить меня обманом, — ведь вы называете себя моим другом.
Арамис слушал узника с глубоким вниманием.
— Монсеньор, — произнес он после минутного размышления, — я восхищен столь искренним и столь непреклонным чувством, которое внушают вам эти слова; я счастлив, что я сразу же распознал моего государя.
— Погодите, погодите немного!.. Сжальтесь же надо мной, — вскричал принц, сжимая похолодевшими пальцами свой лоб, покрывшийся испариной, — не мучьте меня! Мне незачем быть королем, чтобы быть счастливейшим из людей.
— Что до меня, монсеньор, то мне нужно, чтобы вы сделались королем, и это нужно для счастья всего человечества.
— Ах, — сказал принц, в котором снова заговорило неверие, вызванное словами епископа, — в чем же человечество может упрекнуть моего брата?
— Я забыл сказать, монсеньор, что, если вы соблаговолите предоставить мне руководить вами и согласитесь сделаться наиболее могущественным монархом на свете, вы будете служить интересам всех тех, кого я привлек ради успешного завершения нашего дела, — а таких у нас множество.
— Множество?
— И к тому же они очень сильны.
— Объяснитесь.
— Невозможно. Я объясню все до последней мелочи, — клянусь перед богом, который слышит меня, — в тот самый день, когда увижу вас на французском престоле.
— Но мой брат?
— Вы сами решите его судьбу. Или, быть может, вы жалеете вашего брата?
— Его, который гноит меня в этой темнице? О нет, я не жалею его.
— Тем лучше.
— Он мог бы прийти сюда, мог бы взять меня за руку и
— И вы сдержали бы свое слово?
— Клянусь моей жизнью, да!
— Тогда как теперь?
— Тогда как теперь я чувствую, что виновные должны понести наказание.
— Каким образом, монсеньор?
— Что вы скажете о моем сходстве с братом, дарованном мне господом богом?
— Скажу, что в этом сходстве можно усмотреть перст провидения, которым королю не должно было пренебрегать; скажу, что ваша мать совершила тяжкое преступление, предоставив столь неравную долю счастья и столь неравную участь тем, кого природа создала в ее чреве столь похожими друг на друга; и я делаю из этого вывод, что кара за это будет не чем иным, как восстановлением равновесия.
— Что означают ваши слова?
— То, что, когда я возвращу вам ваше место на троне вашего брата, вашему брату придется занять ваше место в тюрьме.
— Увы! В тюрьме испытываешь столько страданий! Особенно если до этого чаша жизни полнилась до краев!
— Ваше высочество сможете поступить, как сочтете для себя удобным; наказав, вы сможете простить, если того пожелаете.
— Хорошо! А теперь остается сказать вам еще об одном.
— Говорите, мой принц.
— Отныне я буду беседовать с вами лишь за стенами Бастилии.
— Я и сам хотел уведомить вас, ваше высочество, что в дальнейшем я буду иметь честь встретиться с вами лишь один-единственный раз.
— Когда же это произойдет?
— В тот день, когда мой принц покинет эти мрачные стены.
— Да услышит вас бог! Как же вы предупредите меня?
— Я приду сюда сам.
— Вы сами?
— Не покидайте этой комнаты, принц, ни с кем, кроме меня, или, если вас принудят в мое отсутствие покинуть ее, помните, что это сделано помимо меня.
— Итак, ни одного слова кому бы то ни было, кроме вас?
— Да, ни одного слова кому бы то ни было, кроме меня.
Арамис отвесил глубокий поклон. Принц протянул ему на прощание руку и сказал с искренностью, идущей от самого сердца:
— Сударь, еще одно слово. Если вы явились ко мне, чтобы окончательно погубить меня, если вы — не более как орудие моих ненавистников, если наша беседа, в которой вы выведали самые сокровенные тайны моего сердца, принесет мне нечто худшее, чем заключение, а именно — смерть, то и тогда да будет мое благословение с вами, ибо вы положили конец моим сомнениям и заботам и после лихорадочной пытки, терзавшей меня последние восемь лет, внесли успокоение в мою душу.