Виконт де Бражелон или десять лет спустя
Шрифт:
Так скакали они в течение долгих восьми часов, пока не прибыли в Орлеан.
Было четыре часа пополудни. Взвесив еще раз свои дорожные впечатления, Арамис пришел к выводу, что пока погони можно не опасаться.
В самом деле, ведь было бы совершенно невероятным, чтобы отряд, способный совладать с ним и Портосом, имел в своем распоряжении столько подстав, сколько необходимо для преодоления сорока лье за восемь часов.
Таким образом, даже допуская возможность погони, беглецы по крайней мере на пять часов опережали преследователей.
Арамис подумал, что позволить себе отдохнуть по было бы, пожалуй, таким уж безрассудством, но что продолжать путь все же лучше. Еще двадцать с небольшим лье такой скачки, и тогда уж никто, даже сам д'Артаньян, не сможет настигнуть врагов короля.
Итак, Арамис, к огорчению Портоса, снова уселся в седло. Так продолжали они скакать до семи часов вечера. Оставался лишь один перегон до Блуа.
Но тут непредвиденная помеха встревожила Арамиса.
На почте не было лошадей.
Прелат задал себе вопрос, какие адские происки его смертельных врагов отняли у него средство отправиться дальше, у него, который никогда не считал случайность дланью всемогущего бога, у него, который всегда находил причину для следствия; он склонен был скорее считать, что отказ дать лошадей, в этот час, в этих местах, был вызван распоряжением, полученным свыше и отданным с целью остановить, пресечь бегство того, кто возводит на престол и низлагает с престола королей Франции.
Но когда он собирался уже вспылить, чтобы добиться лошадей или хотя бы объяснения, почему их пет, ему пришла в голову счастливая мысль.
— Я не поеду в Блуа, — сказал он, — и мне не нужно подставы до следующей станции. Дайте мне двух лошадей, чтобы я мог навестить одного дворянина, моего старого друга. Его поместье совсем рядом с вами.
— А позвольте узнать, как зовут этого дворянина? — спросил хозяин почтового двора.
— Граф де Ла Фер.
— О, — произнес хозяин, почтительно снимая шляпу, — это достойнейший дворянин! Но, как ни велико мое желание угодить ему, я не в силах дать вам двух лошадей. Все мои лошади наняты герцогом де Бофором.
— Ах! — воскликнул обманутый и этой надеждой Арамис.
— Впрочем, если вы пожелаете воспользоваться моей тележкой, я велю заложить в нее старую слепую лошадку, и она доставит вас к графу.
— Я заплачу луидор, — пообещал Арамис.
— Нет, сударь, достаточно и экю; именно столько платит м, не господин Гриме, управляющий графа, когда берет у меня тележку, и я не хочу, чтобы граф мог упрекнуть меня в том, что я вынудил его друга заплатить чересчур дорого.
— Как вам угодно и, особенно, как будет угодно графу, которого я никоим образом не хотел бы сердить. Получайте положенный вам экю, но ведь никто не возбраняет мне добавить еще луидор за вашу удачную мысль.
— Разумеется, — ответил обрадованный хозяин.
И он сам запряг свою старую лошадь в скрипучую двуколку.
Любопытную фигуру представлял собою во время этого разговора Портос.
Он вообразил, будто разгадал тайну, и ему не терпелось поскорее тронуться в путь; во-первых, потому, что свидание с Атосом было ему чрезвычайно приятно, и, во-вторых, потому, что он рассчитывал найти у него и славную постель, и не менее славный ужин.
Когда все приготовления были закончены, хозяин позвал одного из своих работников и велел ему отвезти путешественников в Ла Фер. Портос с Арамисом уселись в тележку, и Портос шепнул на ухо своему спутнику:
— Я понимаю, теперь я все понимаю.
— Вот как! Но что же вы поняли, друг мой?
— Мы везем Атосу какое-нибудь важное предложение его величества короля.
Арамис ответил что-то нечленораздельное.
— Не говорите мне ничего больше, — продолжал простодушный Портос, стараясь уравновесить тележку, чтобы избежать лишней тряски, — не говорите, я и так угадаю.
— Отлично, друг мой, отлично! Угадывайте, угадывайте!
Они приехали к Атосу в девять часов вечера. На небе ярко сияла луна.
Этот чарующий лунный свет приводил Портоса в чрезвычайное восхищение, но почти в такой же мере был не по душе Арамису. Каким-то брошенным вскользь замечанием он выразил свое неудовольствие по этому поводу.
— Да, да, я понимаю вас. Ведь ваше поручение — тайное.
Это были последние слова, произнесенные Портосом. Возница перебил его сообщением:
— Вот мы и приехали, господа.
Портос и его спутник вылезли из тележки у дверей замка.
Здесь нам предстоит снова встретиться с Атосом и Бражелоном, исчезнувшими из Парижа после того, как открылась неверность мадемуазель Лавальер.
Если есть слово истины, то оно гласит следующее: великие печали заключают в себе зерно утешения.
Мучительная рапа, от которой страдал Рауль, сблизила отца с сыном, и одному богу ведомо, насколько ласковыми и нежными были утешения, изливавшиеся с красноречивых уст и из благородного сердца Атоса. Рапа не зарубцовывалась, и Атос в тесном общении с сыном, приоткрывая завесу над своим прошлым и сопоставляя свою жизнь с жизнью Рауля, заставил его понять, что страдание от первой неверности неизбежно в человеческой жизни, и кто когда-либо любил, тому оно отлично знакомо.
Часто Рауль, слушая отца, не слышал его. Ведь ничто не может заменить влюбленному сердцу воспоминаний и мыслей о том, кого оно любит. И когда это случалось, Рауль отвечал отцу:
— Все, о чем вы, отец, говорите, — сущая правда, я знаю, что никто так не страдал, как вы, но вы — человек слишком большого ума, и вам пришлось вынести слишком много, и вы должны понять и простить слабость тому, кто страдает впервые. Я плачу страданию эту неизбежную дань. Но это никогда больше не повторится. Позвольте же мне отдаться скорби до полного самозабвения, до того, чтобы, погрузившись в нее, потерять даже рассудок.
— Рауль, Рауль! — укоризненно говорил Атос.
— Никогда не привыкну я к мысли, что Луиза — самая чистая, самая добродетельная из всех женщин, какие только существуют на свете, — могла так коварно обмануть того, кто был так честен с нею и кто ее так любил!
Никогда я не смирюсь с мыслью, что она, сбросив с себя личину нежности и добродетели, оказалась на деле лживой и распутной. Луиза — падшая! Луиза — развратница! Ах, граф, для меня это гораздо страшнее, гораздо ужаснее, чем несчастный Рауль, чем Рауль покинутый!