Виктор Цой. Стихи. Документы. Воспоминания
Шрифт:
В 1989 году мы часто летали в Ленинград по делам, Виктор в то время уже окончательно обосновался в Москве вместе с Наташей, и возвращались мы из Ленинграда с мешками, полными писем. Мы садились в конце самолета и читали их. Виктор старался читать все письма, они очень много для него значили, он понимал, что ему выпала особая миссия в жизни.
Он чувствовал ответственность за свою первую жену Марианну, их сына Сашу, а также за Наташу и ее ребенка, не говоря уже о своей аудитории, к которой была обращена его музыка. Он сказал мне тогда, что ему приятно чувство ответственности, оно заставляет активно жить. Он очень любил Наташу, и за те три года, что они провели вместе, они были неразлучны. Мне кажется, что большую часть жизни Виктор чувствовал себя одиноким,
24 июня 1990 года состоялся последний концерт группы «Кино» на стадионе в Лужниках в Москве. Я тоже принимала в нем участие, и после своего выступления я сказала Виктору, что устала и поеду домой, но он попросил меня остаться, сказав, что сегодняшнее выступление «Кино» будет особенным. Вспоминая об этом, я ему очень благодарна, так как их выступление было действительно особенным: 62 тысячи человек приветствовали «Кино» и стоя пели вместе с ним. Был устроен специальный салют и зажжен олимпийский факел. Это был волшебный вечер, который нельзя описать словами. После концерта я попрощалась с Виктором, потому что на следующий день я улетала в Штаты. Мы сжали друг другу руки, чтобы скрепить наш договор поехать всем вместе следующей зимой в Диснейленд во Флориде. Он сказал мне, что собирается провести лето под Ригой, и добавил, что если мне нужно будет его срочно найти, то я могу позвонить Наташиной маме в Москву, и она ему все передаст. А если ничего не нужно, то увидимся в сентябре. Он обнял меня, поцеловал и сказал: «До встречи в сентябре». В тот день, 24 июня 1990 года, я видела Виктора в последний раз.
Эти печальные дни тянутся медленно для меня, и все время пытаюсь найти ответ на вопрос — почему? Почему именно он? И единственное, во что мне остается верить, — это что на то было Божья воля, что такова его судьба.
Он оставил нам свои песни, музыку и нашу память о нем. А что касается лично меня, я знаю одно: никто не займет его место в моем сердце. Это место всегда будет принадлежать Виктору Цою.
Когда я пытаюсь сейчас прийти в себя, именно его слова помогают мне превозмочь себя: «Джо, не грусти, пожалуйста, не плачь, будь счастлива».
У меня был друг, его звали Виктор Цой, и мне его будет не хватать…
«Московский комсомолец», август 1990 г.
Александр Ягольник
Место для шага вперед
Мелкой рябью подернуты свинцовые волны киевского озера Тельбин. Негреющее солнце. Противный ветер. Одиноко стоящее ветвистое дерево на песчаном берегу. И только где-то далеко медленно по грязному песку идут трое. Останавливаются в шаге от экрана и смотрят на тебя. Один из них Виктор Цой. Это первый кадр самого первого фильма в жизни рок-группы «Кино» — «Конец каникул», снятого чернобыльским летом 1986 года в полуподполье в Киеве бывшим студентом-пятикурсником режиссерского факультета Института культуры Сергеем Лысенко. Того «Кино», о котором на Украине знали лишь понаслышке; того кино, где в первый день съемок пришло такое количество «пиплз» (людей), что съемочный процесс пришлось отменить из-за многочисленности созерцателей. Той студенческой короткометражки, автора которой строгие преподаватели вуза просто-таки завалили за пропаганду чуждых советской молодежи идей группы «Кино». Той команды, того человека, на чьи похороны в родном Ленинграде всего каких-то четыре года спустя придут, приедут, прилетят — со всех концов Союза! — тысячи парней и девушек с цветами, свечками, его портретами, придут и будут ждать ЕГО тело на Богословском кладбище всю ночь, несмотря на милицию и омоновцев, а в Москве на одной из прилегающих к Арбату улиц возникнет живая, трагическая своим бессилием и любовью стена памяти Виктора Цоя.
Откуда взялся этот молчаливый, отгороженный от мира стеной собственного мировосприятия, мироощущения человек, сумевший до такой степени увлечь целое поколение своей свободой думать и говорить, переживать и сопереживать, видеть и ненавидеть, заразить (в лучшем смысле этого слова) своим подходом к жизни и жизненным ценностям в нашей отдельно взятой стране, — простой смертный человек, возможно, как личность не понятый до конца (или вообще не понятый?) нами, теми, для кого был, наверное, ниспослан свыше: Богом ли, дьяволом ли?
Он не любил рассказывать о себе.
Мне кажется, для него прошлого почти не существовало — только сегодняшнее, может, иногда завтрашнее.
И, конечно же, музыка.
Дело в первую очередь.
Похоже, с этим все его окружавшие потихоньку смирились, рассудив, возможно, — а что, собственно, вспоминать? Вопросы ему чаще всего задавала жизнь. Изредка — журналисты, которых он всеми способами старался избежать («Как правило, они спрашивают о политике и редко задают какие-то неординарные вопросы», — объяснил однажды). Впрочем, временами под настроение он соглашался на «встречи с прессой». Видимо, мне удавалось попасть под его настроение — и довелось с ним поговорить трижды: два раза в Харькове, где группа «Кино» выступала на стадионе и где жил с ним в одной гостинице двумя этажами выше, последний же раз в Киеве, во время его выступления во Дворце спорта. И на некоторые вопросы биографического плана Виктор Цой все-таки ответил.
— Самое запомнившееся событие в детстве? — он, переспросив, задумался. — Такого, чтоб из ряда вон выходящее, — я не могу вспомнить. Детство обыкновенного ленинградского пацана. Не знаю…
— А твои родители были строгие, они тебя часто наказывали, если да, то за что? — пытаюсь как-то разговорить его…
— Достаточно строгие, да. Но за что наказывали — честно говоря, не помню. За что обычно наказывают детей? За детские проступки.
— Хорошо, а у тебя нет к ним претензий, допустим, того не показали, тому не научили?
И тут он, что называется, взрывается:
— А я вообще не считаю, что родители могут чему-то научить. Ребенок — это человек с собственной судьбой, и, мне кажется, мы слишком много значения придаем, так сказать, формированию личности родителями, — последнюю фразу он произносит с издевкой, продолжая, — родители могут дать образование там, что угодно, а личность формируется сама, под влиянием окружающей среды. Но на одних одна и та же среда влияет так, на других — иначе.
— Скажи, а после школы ты уже знал, кем будешь, или ты был одним их тех людей, на которых внимания серьезно не обращают? — Почему-то в тот момент захотелось процитировать строки из его песни:
Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома. Вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе. Тот, у кого есть хороший жизненный план, Вряд ли будет думать о чем-то другом.— Скорее всего, ни первое, ни второе. Понимаешь, я, в общем-то, неплохо учился где-то класса до пятого; потом стал учиться плохо и школу закончил с трудом. Помню, хотел тогда стать художником, поступил даже в художественное училище, которое, кстати, в скором времени бросил. С точки зрения пользы, это была не очень удачная попытка, потому как ничему меня там не научили, даже испортили во многом. А что касается живописи, то до сих пор, если у меня есть свободное время (чего, как правило, не бывает), я все-таки стараюсь ею заниматься, в свое удовольствие.
— А гитара? Когда ты понял, что ЭТО — твое?
— Лет в шестнадцать, наверное.
— Ты учился в музыкальной школе, по самоучителю или…
— Просто во дворе играли, я смотрел и, — улыбнувшись, — постигал свои университеты.
— В таком случае, когда Виктор Цой пришел к выводу, что может и вправе создать свою группу и выйти с ней, как говорится, на люди?
— Никогда, — спокойно, но очень отчетливо. — Никогда не приходил к такому выводу, все так получилось как-то само собой. Я не считаю, что на это надо иметь право. Уже потом все доказывается само собой либо люди приходят и слушают песни, либо нет…