Виктор Васнецов
Шрифт:
– Ну а кто ж?! – удивился щербатый. – Ишь как все всколыхнулись. А ведь свадьба. Веселье. Да ведь и по фигуре видать – вылитый Анисим.
– Кто этот-то у тебя, с женихом-то рядом? – спросил старший.
– Дружка – хозяин застолья.
– Эк, выдумал! Да разве ему тут место? Это место почетное, для самого выдающего старика.
– А дружку-то где такого нашел?! – фыркнул щербатый. – Морда кислая, и ведь зеленый совсем. Дружка, глякось, вот он!
Указал на лукавоглазого.
– Петр – конечно! – согласился старший. – Он и в самом деле – дружка, на все свадьбы
– А почему? – спросил Аполлинарий.
– Лицом вышел. Лицо веселое! – серьезно объяснил старший. – Ты-то вон и румян, и пригож, а для дружки не годишься. Как девица стыдлив. Дружка – это, брат, оторви да брось!
– Ну чего плетешь! – сдвинул брови «дружка», но тотчас сверкнул такой улыбкой, что и все улыбнулись.
– Согласен, братцы! – Максимов вдарил с мужиками по рукам, словно сторговался. – Но уговор – «дружка Петр» посидит завтра у меня в мастерской, с него буду малевать, чтоб по-вашему было.
И снова, теперь уже с дружкой, ударил по рукам.
Сидели допоздна на террасе. В темном воздухе носились то ли ласточки, то ли мыши летучие.
– Я в детстве больше всего лихоманки боялся, – сказал Виктор, – наша стряпуха страстей всяких знала множество. По сей день помню. На Новый год, дескать, морозы добираются до самого ада и выгоняют лихоманок па землю. Вот они и льнут в те избы, где потеплее. Встанут на пороге, тощие, жалкие, и глядят за людьми, виноватых ждут. Согрешит кто – лихоманка вот она, принимается трясти и корежить бедного.
– А мне про Кумаху запомнилось, – откликнулся Аполлинарий. – Кумаха нападает на того, кто вечером заснет, уж не помню, в который день, но тоже зимой, в феврале, кажется. И не то меня впечатлило, что Кумаха может на человека навалиться, а то, что живет она в лесу, в избе без крыши. Ужасно было ее жалко. Зима, снег, мороз, а изба без крыши. Бррр!
– Вася, а как ты на такой сюжет напал? – спросил Виктор Максимова.
– Да и сам не знаю. Мужицкая жизнь вот она, когда с мужиками бок о бок живешь, сам такой же мужик… Сказка, может, одна натолкнула. Совсем такая современная сказочка. На Ладоге слышал, когда па Валаам плыл… «Ну, сидит доктор в своем важном кабинете, сигару курит и сам про себя думает, какой он умный. Все-то он про человека знает, что у него болит, где и как внутрях расположено… Дескать, и в том, значит, сведущ, чего сам черт не знает. Только подумал про черта, а он тут как тут. С копытом на лапе.
– Умный? – спрашивает.
– Умный, – говорит доктор.
– Все знаешь?
– Все!
– Ну, это мы сейчас поглядим.
Взял, да и вынул у доктора совесть, ну, бяку такую, слякоть. Спрашивает:
– Что это?
– Не знаю, – говорит доктор.
– А это совесть твоя. А теперь на умишко свой полюбуйся.
Цап другой лапой, а доктор уж как чурбак, ничего не смыслит.
Черт взял врача, словно брекотушку, и давай колотить по столу.
– Отдать тебя ребятам – пусть играют!
Но все же сжалился. Вставил назад и мозги, и совесть, дал доктору щелобан на прощанье и был таков».
Максимов пригладил обеими руками буйные кудри, тихонько засмеялся.
– Вот
– Звезда! – вскрикнул Аполлинарий.
– Я прозевал, – пожалел Виктор.
– Падают звездочки, падают! – вздохнул Максимов. – Но ведь не убывает на небе. То вот и хорошо!
И непонятно было: впрямь ли он так мало знает о звездах или это – образ. Аполлинарий со своей наукой встрять не решился.
Петербургская жизнь началась осенью. Десять раз па дню дождь. Неунывающий Невский. Роскошные витрины магазинов, дамы и офицеры. Громогласное «ура» при появлении царского экипажа. Жизнь на иной планете.
На выставке Общества поощрения художников Васнецов один за другим выставил жанры: «Рабочего с тачкой», «Старуху, кормящую кур», «Детей, разоряющих гнезда».
Однажды перед своей картиной увидел Крамского.
– Здравствуйте, Иван Николаевич!
– Виктор Михайлович! – обрадовался Крамской. – Всегда интересно наблюдать за ростом молодых. У меня на Бирже множество было учеников, и за всеми приглядываю. Я-то уж им, может быть, и чужой, а они все – мои. Иные во враждебный лагерь уходят, а все равно мои. За вас радуюсь. Жанры у вас добротные, искренние. А что еще пишете, что задумали?
– Харчевню пишу, чаепитие.
– Посмотреть можно?
– Ох, если бы глянули! Снова хожу в Академию, а неучем себя чувствую, недоумком.
– О заграничной поездке небось мечтаете, чтоб светом напитаться?
– Я, Иван Николаевич, если когда-нибудь и закончу Академию, от конкурса на Большую медаль откажусь, а па свои деньги много по заграницам не наездишь.
Крамской еще более повеселел.
– И плюньте, плюньте на эту медаль! Год, а то и два ухлопаете на мертвечину, а потом еще три года будете пропитываться антикой, которая сама по себе превосходна, да нам уже ее покрой никак не годится. Совсем иная жизнь, идеология иная. Они, свободные-то эллины, рабовладельцами были. Мы как-то забываем об этом, и напрасно.
«Чаепитие» Крамскому понравилось, указал на некоторые просчеты в композиции, на скованность фигур.
– Не ошибся я в вас, Васнецов. Главное, есть рост. От работы к работе. О вашем «Чаепитии» заговорят, вот увидите.
– А я, Иван Николаевич, то и дело в отчаянье прихожу, – признался Виктор Михайлович.
– Ну и слава богу! Самовлюбленный гусь только гусь, а гадкий утенок, как известно, лебедем обернулся. А насчет заграницы… Вы все-таки съездите. Ну, в Париж хотя бы. Чтоб не думалось. Нам все кажется – совершенство где-то там. Под носом у себя ни Рафаэля не разглядим, ни Рембрандта. У нас как рассуждают: вот поеду за границу и научусь самой лучшей технике, будто техника в шкафу на гвоздике висит. А ведь это все дрянь и ложь! Рассуждения эти дрянь и ложь! Великие никогда о технике не думали. У каждого великого – своя техника. Задача технику творит. Замысел. Вы, пожалуйста, об этом не забывайте, Васнецов.