Виктор Васнецов
Шрифт:
– Приукрасил ведь! Левая-то у дерева без листьев, сучья торчат. Ты думаешь – некрасиво. А красиво, это когда – правда. Да и смысла больше. Посмотришь на такое дерево, у которого на половине сучьев листьев не выросло, о своей жизни задумаешься или о ком-то близком, вообще о жизни.
Аполлинарий разорвал лист и бросил в реку.
– Зачем же так?! – огорчился Виктор. – Ты храни теперешние рисунки. Я не хранил, а теперь жалею. Очень ведь интересно знать, как видел ты мир прежде. Теперь-то я иначе все вижу, а через пять лет, может, снова самого себя не узнаешь.
Аполлинарий слушал молча.
Николай
– Возьми меня в Петербург! – посмотрел быстро и тотчас опустил глаза.
– Братец, милый! Обязательно заберу тебя, но только… Я зиму здесь хочу пожить. Врач мне не советовал торопиться в Петербург, как бы процесс в легких не начался. Хочу с картиной вернуться… Перышком-то я наловчился царапать. Но для того ли надо Академию пройти, чтоб рисовальщиком быть? Вон лубки-то как лихо рисуют. Без академий. Так что, братец, подожди еще годик, а времени зря не теряй. Рисуй. Андриолли – прекрасный рисовальщик, ты его внимательно слушай. И слушайся! Когда учишься – слушаться надо. Сам я эту мудрость не сразу понял, себе же во вред.
Поучил, поучил и вспомнил вдруг свой «храм». В одиночку такой не распишешь, но вот он – брат подрастает в помощь.
Положил Аполлинарию руку на плечо.
– Ты не бросай художеств, как бы трудно ни было. Талант тебе бог дал, и грех его загубить. А не загубить – значит трудиться. Ой, брат, как же много надо трудиться, чтоб художником-то стать.
Собрался вместе с семинаристами в Вятку и Виктор Михайлович. Тут глаза у него и открылись: младший, Александр, горюет тихо, молча. Понял вдруг, как же братец любит его. Любит и дичится. Половину лета вместе, а расстояние не сократилось. Страшно стыдно стало: картиной занят, замыслами, самим собой, а рядом любящее сердечко страдает.
– Саша! – сказал, как повинился. – Милый! Думаешь, вот – бросают одного. Я вернусь, обещаю тебе. Мне врачам надо показаться, красок купить, бумаги. Отослать рисунки.
Саша просиял, а просияв, заплакал.
– По-ско-ррей! Пр-рри-иезжай! Лицо сияет, а слезы ручьями.
– Господи! – изумилась Дарьюшка. – Прямо дождь грибной – и льет, и солнце!
И снова, как много лет назад, как в уютном детстве: снега, сугробы до крыш, удары колокола в метель.
Саша учит географию. Он решил идти по стопам Петра, изучать земледелие. Вернее, он не хочет в духовное училище. Кроме духовного училища и семинарии, в Вятке есть Училище для распространения сельскохозяйственных и технических знаний и приготовления учителей. Слава об этом новом училище добрая, и Сашу не надо усаживать за учебники: с плохой подготовкой в училище не примут.
Виктор устроил мастерскую в большой, в самой светлой комнате. Пишет каждый день, но не более часа. Генерал Ильин в письме просил новые рисунки и оговаривал – постарайся, самые удачные пойдут на Всемирную Лондонскую выставку.
Дарьюшка вяжет варежки. Молчать она подолгу не любит – это Васнецовы молчуны, – рассказывает всякое…
– Вот и до Солоноворота дожили, – говорит она, зная, что Виктору россказни по нраву. – Солнце в новый сарафан вырядилось, в кокошник, а едет-то не в нашу, однако, сторону. Садится в телегу, да и айда в теплые страны. Оттого и говорят: солнце корове бочок греет на прощанье. Зима теперь полная хозяйка. В медвежьем тулупе
«Как все можно бы красиво нарисовать, – думает Виктор Михайлович. – Солнце в сарафане, зима – в медвежьем тулупе. Иней из рукава».
И вскидывает глаза на свою картину. Вот что теперь нужно и важно – правда жизни. Эти нищие больше скажут людям, чем аллегории зимы и лета.
Сколько зла претерпели эти нищие певцы.
Виктор Михайлович подходит к картине и снова принимается за кисти. Пошла вдруг работа. От старушечьей сказки пошла. Да как еще проворно!
Милая Вятка теперь была в сто крат милее, потому что там жила Саша Рязанцева, румяная девушка с очень строгими глазами.
Виделся с нею в этот приезд чуть не каждый день, бывал в ее доме. Родители Саши были из купечества, но не из того, которое ворочало миллионами. В Вятке было больше двух тысяч лавок. Отвел душу в беседе с Александром Александровичем Красовский, съездил с Андриолли в Слободское. Хорошо было в Вятке. Братья, друзья, любимая, но в Рябове ждали работа и меньшой брат.
Забрался в рябовскую берлогу, теша себя мыслью, что сто верст – не велик путь, по зима тянулась, тянулась, да и разъехалась вдруг таким воистину российским бездорожьем, что только сиди на своей кочке да кукуй.
Петербург стал далеким. И думалось, ну а плохо ли прожить жизнь среди лесов, на родной земле, с людьми, о которых все знаешь и которые все знают о тебе?
И не казалась ему петербургская значительная жизнь мудрее рябовской. Однако же изведавший города – без города уже не может.
Накопились рисунки, затеялись еще две картины, и невтерпеж было услышать, что о них скажут. Недоставало радости Репина – вот кто всегда успехами товарищей полон и горд, словно ему прибыло! – недоставало, может, и сухого, но зато честного мнения Поленова. А как помолчит перед картинами Антокольский? Как глянет Чистяков?
Столичная жизнь для дат на календарях, но не в славе дело. Искусству, как часам, нужен завод пружины, а заводом ему толки, брожение умов, восторги и брань. И еще одна правда есть: искусство рождается от искусства. Послушал великую музыку – душа и встрепенулась, про свое великое вспомнила.
Выставка передвижников состоялась. Первая выставка. Само слово новехонькое беспокоит, манит – передвижники. Что они передвинули? Сорок семь работ показали… Полсотни не набралось, а однако ж всяк грамотный человек в России услышал и запомнил – передвижники.
– Последний васнецовский птенец на крыло стал! – сказала Дарьюшка, и лицо у нее было маленькое, и сама-то она словно уросла, словно издали, из самого прошлого платочком взмахивает.
Саша бросился обнимать няню, целовать, но лошади уже у ворот, и Аполлинарий, спешивший в новую, в неведомую петербургскую жизнь, сидел в телеге, глядя куда-то поверх Рябова, поверх голубых лесов: боялся спугнуть свое счастье.
Поехали.
В Вятке оставили Александра и Аркадия. Аркадий учился в семинарии, а Сашу определили-таки в Училище для распространения сельскохозяйственных и технических знаний и приготовления учителей. Училище было новехонькое, преподаватели все люди новые, смелые, и наукам учили, и уму-разуму. Среди одноклассников Александра был Степан Халтурин, многие в народ ходили.