Виктор Вавич
Шрифт:
— СЛУШАЙ, что это за… черт его знает, — спросил Алешка и остановился.
— А вот, видал? Ну, и всегда, и каждый раз так. И кто он, тоже черт его знает. Пришел на бал, руку завязал. Чтоб все спрашивали. Завтра хромать, наверно, начнет. И древнееврейский язык выучил тоже, по-моему, для того же.
— Он же русский, — удивился Алешка.
— Ну да… И вот руки не подал.
— Это он за морду на тебе сорвал.
— А черт его знает. Бросим. — И Санька отшвырнул папиросу и застегнулся.
Они
— А у тебя как с дворником? Еще не впустит, гляди.
— У меня ключ от парадной. Ты знаешь, я вот все думаю, что это каждый раз так… ждешь, ждешь, все больше, больше… я про бал говорю… вот, вот что-то должно быть, самое, самое. И кажется даже — все ближе, все растет. И вдруг — марш. Конец. Так, ни с чем… Готово.
— А ты чего же хотел? — Алешка весело обернулся.
— Понимаешь, я все думаю, что и жизнь так. Черт его знает — задыхаешься, ловишь и, главное, ждешь, что за жизнь твою что-то будет. Небеса, одним словом, разверзнутся. И вот-вот даже будет казаться: сейчас, еще полвершка. И ты в суете, все раздуваешь, чтоб огонь держать. И вдруг — марш. Так с открытым ртом и помрешь. Обман какой-то. У тебя такого не бывает?
— Не-ет, — протянул задумчиво Алешка, — я другого жду, случая, что ли. Как сказать?..
— Встречи? — спросил Санька и сразу наддал ходу.
— Нет-нет! Как бы его, к дьяволу, просто объяснить. Ну, представь себе, что у тебя револьвер в кармане. И там один патрон — на всю жизнь. И выстрелить ты можешь, когда хочешь. И это уж раз — и наповал.
— Ну так что?
— А вот и все. И тогда уж весь сгоришь. Чтоб вся кровь полохнула — и за самое главное, за дорогое. И тогда должно все ярким пламенем озариться, и все узнается… само… И только знать бы — когда и не пропустить, и чтоб дотерпеть.
— Гм. Все-таки ты ждешь, значит? — сказал Санька не сразу.
— Идем, брат, идем, — сказал Алешка и быстро зашагал. — Выпить бы сейчас, эх…
— Выпить бы, это верно; здорово.
Они подходили к дому, и Санька шарил по карманам ключ. Алешка оглядывал по сторонам: чисто — никого.
Паучки
У САНЬКИ в комнате Алешка сейчас же подошел к окну.
— Во двор? В чужой? И, конечно, замазано. Жаль.
— А что? — спросил Санька и сейчас же понял. — Можно открыть.
Алешка повернул шпингалет, уперся в подоконник коленом и потянул. Свежая замазка жирными червяками закапала, зашлепала на подоконник.
Рама дрогнула стеклами и отошла.
Алешка спокойно, методично открыл вторую, заботливо сгреб с подоконника сор и далеко зашвырнул на чужой двор.
— Второй этаж, — говорил Алешка. — Это здорово. На карниз, на карнизе повисну, тут и шума не будет. — Он осмотрел двор и затворил окно.
Саньке нравились эти приготовления: не игрушечные, не зря.
— Я думаю, не придут сюда, — сказал Санька.
— Да, навряд, — сказал весело Алешка. — А все же на случай. — Он снял шинель, положил на кровать, расстегнул сюртук. Из-за пояса брюк торчала плоская револьверная ручка.
Саньку интересовало, почему это Алешка с револьвером и что за обыск, но он не спрашивал. Казалось, что выйдет, будто мальчик спрашивает у взрослого, у дяденьки. А потом и неловко: приютил и будто требует за это признания.
Санька на цыпочках выкрался из комнаты, где-то грохнул в темноте стулом. Алешка сидел за письменным столом и задумчиво стукал карандашом по кляксам на зеленом сукне.
Санька вернулся с бутылкой мадеры, со стаканами. Они налили и молча чокнулись.
Алешка все глядел в пол, напряженно приподняв брови. Саньке казалось, что он слышит, как Алешка громко думает, но он не мог разобрать — что.
— Прямо не могу, — наконец сказал Алешка, будто про себя, и помотал головой.
Санька молчал, боялся спугнуть и прихлебывал крепкое вино из стакана.
— Сволочи… — сказал Алешка. — Потому что человек ничего сделать не может… Каблуком в рожу… в зубы…
— Кому? — тихо спросил Санька, как будто боялся разбудить.
— Да кому хочешь! — Алешка откинулся назад, хлебнул полстакана. — Хоть нас с тобой, коли понадобится. Да. И все сидят и ждут очереди. Пока не его — молчит, а как попадет — кричит.
Алешка с сердцем допил стакан. Санька осторожно подлил. Подгорный хмелел.
— Понимаешь, — говорил он, глядя Саньке в самые зрачки пристально, как будто держался за него взглядом, чтобы не качнуться, не соскользнуть с мысли. — Понимаешь, ты любишь женщину, женился, просто от счастья женился, и вот дети. Твои, от твоего счастья, — доливай, все равно, — и дети эти на фабрике, на табачной, в семь, в восемь лет. Я сам таких видел. Они белые совсем, глаза большие, разъедены, красные, и ручками тоненькими, как паучки, работают. И они у тебя на глазах сдохнут, как щенята, и ты вот башку себе о кирпич разбей… Ты бы что делал? А? — спросил Алешка.
Спросил так, будто сейчас надо делать, и сию вот минуту нужен ответ. Он ждал, остановил недопитый стакан в руке.
Санька не знал, что сказать, смотрел в глаза Алешке. Трудно было смотреть, но потому отвести глаза считал Санька позором.
— Всех бы в клочья разорвал, — сказал Алешка. Нахмурил брови. Санька в ответ тоже насупился и теперь отвел глаза и сердито глядел в пол.
— А теперь в участке сапогами рожу в котлету, и будут за руки держать и бить по морде чем попало. В раж войдут, сволочи, — им морды судорогой от удовольствия сводит. Всласть.