Виктор Вавич
Шрифт:
— Непременно ответ, я буду… в трактире «Россия», тут на углу. — Санька сунул полтинник. Посыльный вертко завернул за угол. Санька перебежал дорогу, дернул хлябкую дверь трактира и забился в угол к окну, за извозчичьи спины. Он зюзил жидкий трактирный чай с блюдечка, и весь шум, хлопанье дверей, звяк посуды — все отбивало время, и время текло через Саньку, он слышал, как сквозил поток. Он знал, что посыльный сейчас уж там. Теперь, вот сейчас, пошел назад. Все теперь кончено — уже сделалось, только остается
Санька сам не знал, почему глянул в отекшее окно: и вот человек идет по панели, — сразу не понял, кто это твердым махом прет по панели? Привскочил, дернулся; «Алешка, Алешка! Не может быть! Но он, он, наверно». Санька хотел бежать, догнать. Но надо было платить — и посыльный, посыльный!
Санька в тоске зашаркал ногами по грязному полу. Схватился за блюдечко и стал заливать бьющийся дух.
И вдруг, подняв от блюдца голову, Санька увидал, как пробивался к нему меж столами посыльный. Подошел, наклонился.
— Передал прямо им. Прочитали при глазах и сказали: «ответа не будет».
Гудок
АННУШКА вскочила, Аннушка спросонья чуть не слетела с лавки, — так стукнуло в окно. Без духа побежала в сени.
— Завесь окно! В кухне завесь окно, — говорил Филька и судорогой трепал его холод. — Не вздувай огня, впотьмах завесь. Завесь, дура. Копаешься! Одеяло вилками приткни! — и Филипп сам полез через Аннушкину постель. Аннушка металась впотьмах, шептала несвязицу, брякала вилками. — Во! Раз и два, черт его раздери в три анафемы!
Фильку било холодом, и, когда вспыхнула лампа, как рыбья чешуя заблестели ледяшки на Филькиной тужурке.
— Плиту, живо! — лязгал зубами Филька. — Сдери ты с меня эту шкуру. Да не стой ты, корова лопоухая!
Филька корявыми, замерзшими руками выцарапывался из тужурки. Тужурка стояла мерзлой корой.
— По… по… полощи, дура, как есть. Все, все, и портки, — приговаривал Филипп. — и чайник поставь. Поставь, пропади ты пропадом. Ух, мать честная: ва-ва-вва…
Аннушка шлепала в корыте тяжелой, пудовой тужуркой, бегала с ведром во двор.
Филипп стал согреваться, и только ноги все дергало зябью. Он повалился на Аннушкину постель и слышал сквозь сон:
— Доходился, дошлялся, потянули его черти в пролубь… Надо было лазить… Сволочь всякая сюда ходит… голову крутит…
Чуть свет Филька в сырой, но в своей обычной тужурке бегом побежал к заводу.
Кучка полицейских стояла у дверей проходной. Филипп нащупал два железных кружочка, два номерка — свой и Федькин. Их надо повесить на разные доски, надо повесить, чтоб не видал табельщик.
Филька мигом нацепил
И у Федькиной доски вдруг образовался затор. Это Егор. Он шел впереди. Он оглянулся на Филиппа, мигнул и вдруг нагнулся, уперся. Он упрямо кряхтел и рылся, шарил по земле. В узком проходе сбилась пробка, загудела ругань.
— Стой, ребята, — кряхтел из-под ног Егор, — двугривенный обронил!
Филька искал глазами Федькин гвоздь и вдруг стукнул рукой по доске — без промаха повесил номер на место.
— Стал, что бык, — толкнул Филька Егора, — тетеря! — и протолкался вон.
Он затаил дух, глядел по сторонам, кося один глаз, и вот за углом, на темном кирпиче, белый квадрат. Филька чуть свернул, подался ближе. Оно, оно! Он все увидел — увидел, что вверх ногами висит воззвание, и догадался, что висит оно на мерзлых Федькиных слюнях. И Филипп дохнул. Дохнул весело, и ноги поддали резвого ходу. Он распахнул калитку в мастерскую и сразу же увидал кучки — народ стоял кучками. Понял: читают. Филька пошел прямо к своему станку. Федьки не было у станка. Филипп оглядел мастерскую, он стегал глазом по всем местам и не видел Федьки.
Мастер Игнатыч из-за стекла будки поводил глазами по кучкам народа. Глядел упорно, будто глазом хотел растолкать.
Зашипел паром на весь завод и ударил голосом заводской гудок. Гудели заиндевевшие стекла от нетерпения, от страха. Хозяйским голосом протянул свой рев гудок — и оборвался. Сразу стало тихо. И вот шлепнул первый ремень, и заурчала мастерская.
Игнатыч выступил из стеклянной будки. Филипп чувствовал, как движется на него мастер. Подошел, стоит. Филипп глядел на работу.
— А где мальчишка твой? — спросил Игнатыч, постояв.
— А шут его знает, — сказал Филипп, внимательно щурясь на работу.
— Не пришел, аль не на месте? — громко, через шум, кинул Игнатыч.
— А черт его знает! — досадливо крикнул Филипп и стал поправлять воду, что лила из жестянки на резец.
Игнатыч искоса глянул на Фильку. И Филипп понял, зря, зря стал поправлять воду. Все видел пузатый черт, видел, что вода в порядке.
— Ну и черт с ним, — сказал Филипп и нахмурился.
Он работал старательно и споро, как всегда, вот уже скоро час, как работал, не глядя по сторонам. Федьки не было.
Филипп прождал еще десять минут и не мог больше. Он остановил станок, взял в руку резец и пошел — законно пошел к инструментальной. Он задержался и спросил первого мальчишку.
Но не стал слушать: мальчишка врал. Врал, чтобы покрыть Федьку.
«Засыпался, арестовали? — думал Филипп. — Или через стенку махнул под утро домой? Так пришел бы хоть без номера… Загнали его, что ли, куда-нибудь?»