Вилла Рубейн. Остров фарисеев
Шрифт:
— Пойдемте на кухню, мосье, там никого нет, Брр! Il fait un froid etonnant! [60]
— Какие же у вас теперь клиенты? — спросил Шелтон, входя в кухню.
— Да все те же, — ответил маленький француз. — Правда, сейчас их у меня не так много: ведь на дворе лето!
— Неужели вы не можете найти себе никакого более прибыльного занятия?
Парикмахер насмешливо прищурился.
— Когда я в первый раз приехал в Лондон, — сказал он, — мне удалось получить место в одном из ваших приютов. Я решил, что судьба моя устроена. И вот представьте себе, мосье, что в этом высокопочтенном заведении мне приходилось за одно пенни брить десять клиентов! Здесь, правда, они платят мне далеко не всегда; зато уж если платят, так платят по-настоящему. В вашем климате, да еще человеку poitrinaire [61] , нельзя рисковать.
60
Ну и холодище! (франц.).
61
Чахоточному (франц.).
62
Он философствует (франц.).
Шелтон взглянул украдкой на маленького француза, заметил сардоническую улыбку на его желтом, полумертвом лице и, почувствовав всю несуразность слова «смелый» в применении к нему, улыбнулся с таким состраданием, что его улыбка стоила потока слез.
— Давайте посидим, — сказал он, протягивая французу портсигар.
— Merci, monsieur [63] , всегда приятно выкурить хорошую папиросу. Помните старого актера, который произнес перед вами такую прочувствованную речь? Ну, так он умер. Только я и был рядом с ним, когда он умирал. Un vrai drole! [64] Он тоже был смелый. И вот вы увидите, мосье, что молодой человек, которым вы интересуетесь, умрет в больнице для бедных или в какой-нибудь дыре, а может, и просто на большой дороге; заснет как-нибудь в пути — в холодную ночь — и конец; а все потому, что некий внутренний голос протестует в нем против существующих порядков, и он всегда будет убежден, что все нужно изменить к лучшему. Il n'y a rien de plus tragique! [65]
63
Благодарю, мосье (франц.).
64
Настоящий чудак! (франц.).
65
Нет ничего трагичнее этого! (франц.).
— Послушать вас, так выходит, что всякий бунт обречен на провал, сказал Шелтон, которому вдруг показалось, что разговор принял чересчур личный характер.
— О, это очень сложная тема, — сказал маленький француз с поспешностью человека, для которого нет большего удовольствия, чем посидеть под навесом кафе и потолковать о жизни. — Тот, кто бунтует, большей частью вредит самому себе, да и другим не бывает от него никакой пользы. Так уж повелось. Но я обратил бы ваше внимание вот на что… — Он умолк, словно собираясь поведать о некоем важном открытии, и задумчиво выпустил дым через нос. — Если человек бунтует, то скорее всего потому, что его побуждает к этому его натура. Уж это вернее верного. Но как бы то ни было, нужно всячески стараться не сесть между двух стульев: это уж совсем непростительно, — добродушно закончил он, Шелтон подумал, что еще не видел человека, о котором можно было бы с большим основанием сказать, что он уселся между двух стульев; к тому же он безошибочно почувствовал, что от чисто теоретического протеста маленького парикмахера до действий, логически вытекающих из такого протеста, далеко, как от земли до неба.
— По натуре своей, — продолжал маленький француз, — я оптимист; потому-то я и ударился теперь в пессимизм. У меня всю жизнь были идеалы. И вот, поняв, что они для меня уже недостижимы, я стал жаловаться. Жаловаться очень приятно, мосье!
«Какие же это были у него идеалы?» — с недоумением подумал Шелтон и, не найдя ответа, только кивнул головой и снова протянул собеседнику портсигар, ибо тот, как истый южанин, уже бросил папиросу, докурив ее только до половины.
— Величайшее удовольствие в жизни — поговорить с человеком, который способен понять тебя, — с легким поклоном продолжал француз. — С тех пор как умер тот старый актер, у нас тут никого нет, с кем можно было бы поговорить по душам. Да, это был не человек, а воплощение бунта. Бунтовать — c'etait son metier; [66] он посвятил этому свою жизнь, подобно тому, как другие посвящают свою жизнь
66
Было его профессией (франц.).
67
Я очень жалею о нем! (франц.).
68
Вот это был человек! (франц.).
Шелтон продолжал доброжелательно глядеть на маленького француза.
— Не всякий сумеет так кончить свою жизнь, — поспешил добавить парикмахер. — У человека бывают минуты слабости.
— Да, конечно, — согласился Шелтон.
Маленький парикмахер украдкой бросил на него скептический взгляд.
— Впрочем, — заметил он, — ведь это важно только для неимущих. Если есть деньги, то все эти проблемы…
Он пожал плечами. Легкая усмешка отчетливее обозначила морщинки у глаз, и он махнул рукой, словно хотел сказать, что об этом не стоит больше говорить.
Шелтону показалось, что француз отгадал его тайные мысли.
— Значит, по-вашему, недовольство свойственно лишь неимущим? — спросил он.
— Плутократ, мосье, — ответил маленький парикмахер, — отлично знает, что, попади он на эту galere [69] , и ему будет хуже, чем бездомному псу.
Шелтон встал.
— Дождь прошел, — сказал он. — Надеюсь, что вы скоро поправитесь. Не откажите принять от меня вот это… в память о старом актере.
И Шелтон сунул французу соверен. Тот поклонился.
69
Галера (франц.). Здесь в смысле: «Стань он на этот путь».
— Заходите, мосье, когда будете поблизости, я всегда счастлив видеть вас, — с жаром проговорил он.
И Шелтон ушел.
«…хуже, чем бездомному псу… — подумал он. — Что он хотел этим сказать?»
Шелтон сам почувствовал себя чем-то вроде такого бездомного пса. Еще месяц разлуки может убить всю сладость ожидания, может даже убить любовь. Его чувства и нервы были так напряжены из-за этого постоянного ожидания, что он реагировал на все слишком остро; все приобретало в его глазах преувеличенное значение, — так раздражает здоровых людей искусство, в котором слишком много жизненной правды. Самая сущность вещей обнаруживалась теперь для него со всею ясностью, подобно костям, проступающим сквозь кожу похудевшего лица: слишком уж явным было убожество невыносимо тяжелой действительности. Вдруг Шелтон увидел, что стоит перед домом своей матери, казалось, некая жажда утешения, некий инстинкт привели его в Кенсингтон. Судьбе словно нравилось перебрасывать его от одного полюса к другому.
Миссис Шелтон не выезжала из города и, хотя было первое июня, грелась у камина, протянув ноги к огню; на ее розовом личике, у глаз, были такие же морщинки, как у маленького парикмахера, только рожденные жизнерадостностью, а не духом протеста. Она заулыбалась при виде сына, и морщинки ее словно ожили.
— Мой дорогой мальчик, как чудесно, что ты приехал, — сказала она. — А как поживает наша милочка?
— Благодарю вас, отлично, — ответил Шелтон.
— Она, должно быть, такая душенька!
— Мама, — запинаясь, проговорил Шелтон, — я так больше не могу!
— Не можешь? Что не можешь, дорогой Дик? Вид у тебя очень озабоченный. Пойди сюда, сядь рядом и давай уютненько побеседуем. Не унывай. — И, склонив головку набок, миссис Шелтон с подкупающей улыбкой посмотрела на сына. А он, натолкнувшись на ее неиссякаемый оптимизм, почувствовал себя таким подавленным и несчастным, как никогда еще за все время своего испытания.
— Мама, я не могу больше ждать! — сказал он.
— Да что же случилось, мой мальчик?
— Все очень плохо!
— Плохо? — воскликнула миссис Шелтон. — Ну-ка, расскажи мне подробно!
Но Шелтон только покачал головой.
— Вы, надеюсь, не поссорились?..
Она запнулась: вопрос показался ей таким вульгарным, — его можно было бы задать разве что слуге.
— Нет, — чуть ли не со стоном ответил Шелтон.
— Знаешь, мой дорогой Дик, мне это кажется немного странным, проворковала мать.
— Я знаю, что это кажется странным.
— Послушай, ты никогда раньше не был таким, — сказала миссис Шелтон, беря его за руку.