Вилла в Италии
Шрифт:
8
— Мистер Гримонд немедленно требует вас к себе, мистер Брайант, — сообщила секретарша в приемной. — Сказал: как только вернется!
— Есть у меня время выпить чаю? — спросил Брайант, глядя на прикрытую блюдцем чашку, рядом с которой лежало печенье с заварным кремом.
— На ваш страх и риск. Шеф рвет и мечет.
— Пожалуй, лучше покончить поскорее с этим делом, — со вздохом произнес молодой человек.
Кабинет Гримонда был начисто лишен цвета. Расположенный на третьем этаже красного кирпичного здания по улице Куин-Эннз-Гейт, он выходил окнами на Сент-Джеймс-парк,
— Вы хотели меня видеть?
Гримонд поднял голову:
— Пришли, наконец? Итак. Пропал человек. Некий Джордж Хельзингер. Доктор Хельзингер. Элис запросила папку с его делом. Ознакомьтесь с ним, а затем садитесь на ближайший поезд до Кембриджа.
— До Кембриджа?
— До Кембриджа. Холодный город на краю Болот. [5]
— Я знаю Кембридж. Учился там в университете. Но зачем туда ехать?
— Потому что пропавший человек — один из тамошних научных сотрудников.
5
Низкая болотистая местность в графствах Кембриджшир, Линкольншир и Норфолк.
— О Боже. Важный?
— Разве я стал бы вникать во все эти хлопоты, будь он не важен? Один из наших светил. Ученый-ядерщик. Работал над атомной бомбой в Лос-Аламосе. Посвящен во все тонкости и секреты. И я готов поставить последний шиллинг, что сейчас он уже на полпути к Москве.
— В таком случае, зачем мне ехать в Кембридж?
— Навести справки. Поговорить с его коллегами, с квартирной хозяйкой, выяснить, над чем в последнее время работал, не был ли в угнетенном настроении, каковы его политические взгляды. Как будто я и без того их не знаю… Хельзингер окажется красным, как и вся эта братия.
— Когда выяснилось, что доктор исчез?
— Вчера, после того как я заметил, что физик внесен в список на получение творческого отпуска. Шестимесячное освобождение от работы в лаборатории — с какой стати, я вас спрашиваю? Никто не предоставляет нам шестимесячных оплачиваемых отпусков. Я навел справки с целью выяснить, где Хельзингер проводит это время, и оказалось, что никто не знает. Никаких командировок в иностранные университеты, как у них, извольте видеть, практикуется, — устраивают себе увеселительную поездку в Америку, Францию или куда-то еще, где могут бездельничать за счет налогоплательщиков. «Свободное время для размышлений» — вот и все, что могли мне сказать эти идиоты, с которыми он работает.
— А нам точно известно, что доктор отбыл за границу?
— Сказал квартирной хозяйке, что едет на континент и не знает, когда вернется. Сбежал, будьте уверены.
— Мы отследили маршрут его передвижений?
— Занимаемся этим сейчас, проверяем аэропорты и паромы. Но след окажется старым — Хельзингер исчез позавчера. Уехал совсем, переметнулся — тут нет сомнений. Теперь неприятностей не оберешься, помяните мое слово.
9
Сердце Марджори наполнилось радостью, когда старинное такси, пропитавшееся запахом ужасных старых французских сигарет, загромыхало по булыжным мостовым. Париж был жив; Париж возродился; горестные, мучительные времена оккупации остались в прошлом, стали не более чем воспоминанием, пусть даже и ярким, для человека такого возраста, как Марджори, которая слишком хорошо помнила войну и горе падения Франции. Дома были все еще обшарпанными, со старой краской и осыпающейся штукатуркой, дороги неровными, тротуары — потрескавшимися и деформированными, но за всем этим все равно безошибочно угадывалась энергия и неутоленная жажда жизни города.
А еще светило солнце. И Марджори почувствовала, что голодна, зверски голодна, и чувство голода обострялось при виде лавочек и лотков, мимо которых они проезжали. Фрукты высились горками, вдоль прилавков шагал маленький мальчик с огромным багетом под мышкой, а в ларьке на углу, в корзинках со льдом, были выложены устрицы.
Такси с грохотом доехало до нужного места и, скрипя тормозами, остановилось. Грузный водитель вышел и, тяжело отдуваясь, поплелся открывать дверцу пассажирке, а потом вручил ей чемодан.
Марджори беспечно протянула несколько столь драгоценных франков, включая чаевые, более щедрые, чем заслуживала неучтивость таксиста, но это Париж, стояла весна, и она была — по крайней мере в этот момент — счастлива, а чаевые принесли ей ответную улыбку и даже вежливое «Aui revoir, madame». [6]
Мадам! Да, она уже давно мадам. Сколько лет прошло с тех пор, как она жизнерадостной семнадцатилетней девчонкой — тогда еще явно мадемуазель — впервые приехала в Париж и окунулась в восхитительный мир кафе, джаза и бесконечной, неустанной погони за любовью, весельем и удовольствиями. Париж раскрепостил ее, но это раскрепощение не пережило неминуемого возвращения в Англию, к неотвратимой и нестерпимо скучной работе. Такой скучной, что Марджори обнаружила: она пользуется каждой каплей времени, когда глаза начальника не направлены в ее сторону, чтобы впопыхах нацарапывать истории и сюжеты, которые вырывали ее из нудной обыденности и уводили в головокружительный мир собственного воображения. Затем — второе раскрепощение: она обнаружила, что может зарабатывать пером. Зарабатывать достаточно для того, чтобы сводить концы с концами и бросить постылую работу. Что она и сделала с радостью в сердце, поклявшись себе, что никогда — никогда больше! — не станет работать в офисе. Тощая регистраторша в серой одежде, с темными, подозрительными глазками подтолкнула к ней «гроссбух».
6
До свидания, мадам (фр.).
— Документы. Паспорт. Как долго вы намерены здесь пробыть?
Все было так знакомо: отель «Бельфор» с его крохотным вестибюлем; на грязной конторке — ваза с засохшими цветами, еще более пыльными и увядшими, чем прежде; медный колокольчик, издающий вместо ожидаемого звяканья лишь глухой стук. Даже мадам Рош, казалось, ничуть не изменилась.
— Вы меня не помните, мадам Рош? Я жила здесь, у вас, до войны.
Хозяйка возвела глаза к небу:
— Ах, до войны! Боже, как давно. Кто вспомнит, что было до войны? Все было иначе до войны.