Виновата ли она
Шрифт:
– Я не за то-с, мне это что... я не за это.
– Так за что же?
– Так, ничего-с: мимо ехали, - отвечал Иван Кузьмич, выпил стакан водки и начал ходить взад и вперед по комнате.
– Коли так больна и не любит меня, так зачем же замуж выходила, шла бы в кого влюблена; а я ведь дурак... я ничего не понимаю, - говорил он как бы сам с собой.
– Она сначала вас уважала, но после вы сами ее вооружили против себя! возразил я.
– Я вооружил, да-с, я же виноват, коли муж к жене, а она в сторону... может быть, по-вашему, образованному, ничего, очень хорошо... а мы люди простые. Что ж такое? Я прямо скажу, я мужчина,
– Не совестно ли вам, Иван Кузьмич, говорить это? Не вы ли сами предложили как доказательство любви вашей уничтожить этот вексель!
– Я не корю. Дай им бог счастья, а мне проживать на них нечего, я все прожил.
Видя, что Иван Кузьмич был так настроен против Лидии Николаевны, что невозможно было ни оправдать ее пред ним, ни возбудить в нем чувство сострадания к ней, я решился по крайней мере попугать его и намекнул ему, что у ней есть родные: мать и брат, которые не допустят его бесславить несчастную жертву, но и то не подействовало. Он сделал презрительную гримасу.
– Ничего я не боюсь; плевать я на всех хочу, что они мне сделают?
Тем мое свидание и кончилось.
Я уехал.
"Нет, Лида не должна жить с этим человеком, он совсем потерялся, подумал я.
– Это еще и лучше, что он сам ее оставил. Пусть она живет с матерью: расскажу все Леониду, и мы вместе как-нибудь это устроим". Больше всех я ожидал сопротивления от самой Лиды: вряд ли она на это решится.
Я заехал к ней, чтобы передать ей малоуспешность своей поездки и сообщить новое мое предположение насчет дальнейшей ее участи, но не застал ее дома: она была у матери, которая присылала за ней. Что-то там происходит? От Леонида не было никакого известия. Возвратившись домой, я целое утро провел в раздумье, ездил потом к Курдюмову, чтобы растолковать, какое зло принес он любимой им женщине, и прямо просить его уехать из Москвы, заезжал к Надине растолковать ее ошибку, но обоих не застал дома, или меня не приняли, а между тем судьба готовила новый удар бедной Лиде.
Поздно вечером, когда уж я улегся в постель, вдруг вошел ко мне Леонид во фраке и в белых перчатках.
– Откуда это?
– спросил я его.
– В вокзале был и приехал к вам ночевать.
– Очень рад.
– Вы меня положите в кабинет.
– Отчего же не в спальне - со мной?
– Так, я завтра рано уеду.
Я предложил было ему ужинать, но он отказался и просил только дать ему вина.
– Мне хочется сегодня хорошенько выспаться; от какого вина лучше спишь?
– От всякого крепкого: хересу, портвейну.
– Дайте, какое у вас есть.
Я велел подать ему хересу, он выпил целый стакан, чего с ним прежде никогда не бывало, поцеловал меня, ушел в кабинет, заперся там и тотчас же погасил огонь.
Вообще он был как-то странен и чрезвычайно грустен. Об Лидии Николаевне не сказал ни слова, как будто бы не получал моего письма, а я не успел и не решился заговорить об ней. Мне не спалось, из кабинета слышался легкий шум, я встал потихоньку и заглянул в замочную скважину. Ночь была лунная. Леонид сидел у стола и что-то такое, кажется, писал впотьмах
XII
Понять не могу, что такое делается: Леонид, кажется, всю ночь не спал. Я сам заснул почти на утре, но когда проснулся, его уж не было у меня: в шесть часов утра, как сказал мне мой человек, за ним заезжал молодой человек в карете, в которой они вместе и уехали. Тяжелое предчувствие сдавило мне сердце. Я решился, не теряя минуты, ехать к Леониду в Москву, ожидая или найти его дома, или узнать по крайней мере там, куда и зачем он мог уехать. Проезжая Мясницкую, я услышал, что меня кто-то зовет по имени; я обернулся: это был человек Ваньковских, который кричал мне во все горло и махал фуражкой. Я остановился. Он подбежал ко мне.
– Что такое?
– спросил я.
– К вам, сударь, бежал; у вас несчастье приключилось: Леонид Николаич очень нездоровы.
– Как, чем нездоров?
– спросил я, сажая его к себе на пролетки и велев извозчику ехать как можно скорее.
– Сами не можем знать хорошенько; ночевать они дома не изволили, а сегодня на утре привезли в беспамятстве, все в крови; надобно полагать так, что из пистолета, видно, ранены.
"Только этого недоставало", - подумал я и очень хорошо все понял. Вчера он получил мое письмо о Лиде, а сегодня у него была, верно, дуэль с Курдюмовым. И как мне, тупоумному, было не догадаться еще вчера, что он замышляет что-то недоброе. Остановить его я имел тысячу средств: я бы его не пустил, уговорил, наконец, помирил бы их.
– Куда он ранен и опасно ли?
– спросил я человека.
– Бог их, батюшка, знает; слышал, что кровь-то больна одолевает, доктор при них, не знаем, что будет. Они, как немного поочувствовались, сейчас приказали, чтоб за вами шли, я и побежал. Этакое на нас божеское посещение барин-то какой! Этакого, кажись, и не нажить другого. Ну, как что случится, сохрани бог, старая барыня не снесет этого: кричит теперь как полоумная на весь дом.
Приехав, я встретил в зале молодого человека, товарища Леонида некоего Гарновского, которого видел у него несколько раз и которого, как я заметил, он держал в полном у себя подчинении. Я догадался, что это был секундант.
– Жив ли?
– спросил я его.
– Жив еще-с, - отвечал он.
– Не стыдно ли было вам участвовать в подобном деле, не предуведомив ни родных, ни меня, - сказал я ему.
– Что ж мне было делать, он взял с меня клятву; в этаких случаях нельзя отказываться, - отвечал он со слезами на глазах.
– Очень можно. Это была не дуэль, а подлое убийство. Леонид во всю жизнь пистолета не брал в руки, вы это знали, - так друзья не делают.
Молодой человек заплакал.
Я прошел в кабинет. Леонид лежал на своей кушетке вверх лицом, уже бледный, как мертвец, но в памяти. Увидев меня, он улыбнулся.
– Здравствуйте! Я вас давно жду, - сказал он, протягивая мне руку.
Я взял и незаметно пощупал пульс, который был неровен, но довольно еще силен. У изголовья стоял растерявшийся полковой медик, которого пригласили из ближайших казарм. Я спросил его потихоньку о состоянии больного; он отвечал, что рана в верхней части груди, пуля вышла, но кровотечение необыкновенно сильно, и вряд ли не повреждена сонная артерия. Я просил его съездить к университетским врачам, чтобы составить консилиум. Из дальних комнат слышались стоны и рыдания Марьи Виссарионовны. Ее, по распоряжению врача, не пускали к сыну.