Вирикониум
Шрифт:
Когда Одсли Кинг ставила среди них мольберт, чтобы писать «Мост у пристани Новых», царапали ли ей ноги анемоны и бессмертники? Теперь кладбище заросло колючим кустарником и засыпано известковой пылью, которую нанесло сюда после бессмысленных перестроек на Эндиньялл-Стрит и площади де Монфрейд.
Канал был очень мелким — в солнечный день можно было увидеть дно. Эшлиму и Буффо предстояло забрать Одсли Кинг и перейти его вброд, чтобы перенести ее прямо в Альвис. Богатый опыт всевозможных секретных операций позволил карлику сразу выдвинуть это предложение.
— Не думаю, что ему понравится, Буффо. Даже если его удастся убедить, вряд ли на него можно положиться. Эти его капризы, припадки воодушевления, хандры, внезапной ненависти… Он обожает заговоры.
— Не важно, — ответил Буффо. — Мы что-нибудь придумаем.
Он вышел и через минуту вернулся с кучей тряпья, в которую, похоже, было завернуто что-то твердое.
— Отвернись, — шепнул он.
Эшлим заставил себя улыбнуться, зажмурился и принялся выталкивать кончиком языка кусочек сардины, застрявший за десной. Когда он снова открыл глаза, Буффо стоял перед ним в резиновой лакированной маске. Маска полностью закрывала голову и напоминала отполированный конский череп с двумя очищенными плодами граната вместо глаз. Вот потеха!.. Буффо разделся донага и с ног до головы обмотался широкими зелеными лентами. Его руки походили на сучья, грудная клетка казалась необъятной. На лбу торчали ветвистые рога. Он выглядел совершенно… нечеловечески.
— Здорово, правда? — его голос был приглушен толстым слоем резины. Судя по всему, маска зажимала ему нос. — Хочешь взглянуть на свой наряд?
В руке он держал другую маску.
Эшлим попятился.
— Нет. Даже видеть не желаю. Чего ради нам так наряжаться?
— По-моему, старик знает свое дело. Теперь мы будем выглядеть совсем как нищие. Никто нас не узнает!
Он шагнул к Эшлиму, обнял его за плечи и закружил в неуклюжем танце.
— Какая идея! — кричал он. — Какой успех!
Эшлим понял, что бессилен. Конский череп тыкался ему в лицо. Неужели под этой конструкцией скрывается физиономия Буффо?.. Художника не на шутку напугала недюжинная сила тощих рук астронома и рыдающие звуки, которые доносились из-под маски… И вдруг, сам того не ожидая, он расхохотался.
— Отличная работа, Буффо!
Буффо, ободренный, затянул бодрую, хотя и до омерзения сентиментальную песенку, которую последнее время распевали на каждом перекрестке. Приятели приговорили бутылку вина и даже съели сардины. Солнце село. С криками и пением они носились по обсерватории, натыкаясь на все углы, падая и снова вскакивая, пока не выбились из сил.
Позже, когда наступила ночь, в обсерватории стало невыносимо холодно, но уходить не хотелось. Сначала они просто болтали. Потом размышляли о своих планах — тогда наступала тишина, которая прекрасно заменяет общение. Обсуждали будущее. Буффо собирался переселиться из Альвиса в Высокий Город — он полагал, что там его работу оценят по достоинству. Эшлим собирался разделить мастерскую с Одсли Кинг, чтобы работать вместе. Хрупкие рамы скрипели над головой: ветер усиливался. Через выбитые стекла тянуло сыростью, и Эшлиму казалось, что оранжерея вместе с ним самим куда-то движется нет, мчится сквозь пространство, по какому-то дряхлеющему, но все еще гостеприимному миру. Где и когда закончится это путешествие? Он улыбнулся Буффо. Голова астронома упала на грудь, и он заснул с открытым ртом, а потом захрапел. Дампы погасли, но не полностью, и испускали странный приглушенный свет. Эшлим подобрал плащ и закутался в него. Возвращаться домой было слишком поздно. К тому же он почему-то чувствовал, что несет ответственность за астронома, который спящим выглядел еще более доверчивым и беззащитным. Некоторое время художник бродил по обсерватории, косясь на окуляры телескопов. Потом снова сел и задремал. Несколько раз он ни с того ни с сего просыпался и ловил себя на том, что размышляет о куче одежды и масках, лежащих на полу.
Целую неделю после этого он чувствовал себя омерзительно — это называлось «и хочется, и колется». Следит ли за ним карлик? Можно ли положиться на Эммета Буффо — или астроном слишком ненадежен?
«Чума, — писал он в своем дневнике, — пропитывает нас, как туман, и лишает решимости».
Снова и снова он откладывал спасательную операцию и почти все время проводил в мастерской, глядя, как дождь, который начался весьма некстати, заливает Низкий Город и хлещет по фасадам Мюннеда.
«Это какая-то пародия на лето, — писал он, словно все эти повседневные мелочи помогали ему забыть о происходящем. И, обнаружив, что его вещи на чердаке промокли, добавил: — Я потрясен, но это моя ошибка. Я своевременно не починил крышу».
В таком же плачевном состоянии находились и его отношения с артистической кликой Высокого Города.
«А если разобраться — делается ли там хоть что-нибудь стоящее? По большому счету, ничего: одни обеды и романы. Рак вот уже два месяца как получил эскизы для «Мечтающих мальчиков» — и до сих пор никаких прослушиваний, никаких чтений! Он утверждает, что хочет «посоветоваться с художником», но никогда в жизни не снизойдет до визита в Низкий Город».
Заниматься портретом Одсли Кинг Эшлиму было некогда. Вместо этого он начал делать рамы для картин, которые она ему передала. Он с восторгом разглядывал одну из ее ранних работ — пейзаж под названием «Воскресный пожар в Низах», — и незавершенный эскиз печально известной картины «Автопортрет: полуобнаженная», выполненный гуашью: на нем художница словно украдкой подглядывает за собой в зеркало, двусмысленным движением прикрывая длинными узкими ладонями свое лоно. Он вешал картины так и эдак, подбирая наиболее выигрышное освещение, и подолгу стоял перед ними, встревоженный причудливостью ее пейзажей, беспокойной чувственностью ее внутреннего мира.
Наконец косые лучи солнца прорвали облачный покров над городом, и улицы наполнили капризные блуждающие блики света. На берегу канала царила суета. Обитатели Высокого Города прогуливались по Лаймовой аллее и Террасе Опавших Листьев — и там, в опасной близости от чумной зоны, наслаждались солнцем.
Всюду стояли маленькие железные столики, и женщины пили за ними чай из фарфоровых чашек — «прозрачных, как детское ушко», — в то время как поэты, которые избежали изгнания из бистро «Калифорниум» и кафе «Люпольд», переговаривались певучими голосами. У каждого имелось собственное мнение о происхождении чумы. Каждый основывался на сведениях «из надежных источников». В чем сходились почти все — так это в том, что чума никогда не доберется до Высокого Города. Вообразите себе эту сцену! Женщины в муслиновых платьях. Мужчины с мечами, в плащах мясного цвета — точная копия тех, в которых щеголяла золотая молодежь Низкого Города два-три века назад. Серебристый свет, похожий на кляксы ртути, бережно касается белых мостиков и оставляет полуденные росчерки на изгибах канала, делая совершенно незаметным его запущенное состояние. Все наслаждаются жизнью… а внизу, на тропинке, среди зарослей амброзии, ползают тысячи черно-желтых гусениц, которые потом превратятся в мотыльков цвета киновари: одни — жирные и деловитые, то и дело приподнимающие тупые, уродливые головы, другие — тощие, блеклые и вялые. Братья Ячменя полакомились этими гусеницами, и теперь обоих тошнило.
Эшлим, который отправился покупать шпатлевку, бродил по Террасе Опавших Листьев и не мог понять, как оттуда выйти. Он столкнулся с Полинусом Раком, который сидел за столиком с литографом Ливио Фонье и маркизой Л., их общей покровительницей. Застенчивый молодой романист стоял позади стула маркизы, восхищаясь знаменитым изгибом ее плеча. Все были просто счастливы видеть Эшлима. Какая приятная неожиданность!
— Вы не знаете, чума не поднялась выше? — пробормотал портретист, оглядываясь с озадаченным видом. Почему-то ему показалось, что другой причины собраться вместе у этих людей просто не может быть.