Вирикониум
Шрифт:
— Этот человек — доктор Петромакс.
Мистер Амбрэйсес любил предисловия подобного рода. Оно звучало словно некое словесное приспособление, которое позволяло ему начать речь.
— Этому мальчику, — обыкновенно говорил он, — известно два неопровержимых факта, касающиеся нашего мира; но он их никому не сообщит.
Или:
— Та женщина хотя и кажется молодой, спит по ночам у причалов канала Изер. Днем она носит под одеждой предмет туалета, который сама придумала, чтобы он напоминал ей о людях и их желтых фонарях, так отчетливо отражающихся в воде.
На крутом берегу возле моего дома росла яблоня, давно одичавшая в мирном окружении дубов и бузины. Когда я впервые обратил на нее внимание Эйра Амбрэйсеса, он лишь
— Для этого дерева у ботаников нет названия. И за последние десять лет на нем не распустилось ни одного цветочка.
Следующей осенью, когда теплые косые лучи струились сквозь шелковистый пух на усыхающих стеблях кипрея, сотни маленьких твердых красноватых плодов упали с ее ветвей в заросли папоротника: весной она цвела так обильно, что мои соседи окрестили ее «белым древом».
— В Вирикониуме она не цветет, — вздохнул мистер Амбрэйсес. — Там она растет во дворе, неподалеку от площади Обретенного времени, точно прекрасная рукотворная копия живого дерева. Если вы обернетесь и посмотрите через арку, то увидите широкие чистые тротуары, маленькие лавочки и выкрашенные белилами ящики с геранью… И все залито солнцем.
— Этот человек — доктор Петромакс.
Рильке пишет об одном человеке, который «знал, что сейчас от всего отрешается, не от одних людей. Еще миг — и все утратит смысл: стол, чашка, стул, в который он вцепился, все будничное и привычное станет непредвосхитимым, трудным и дальним. И он сидел и ждал, когда это случится. И уже не противился». [29] В той или иной степени, как мне кажется, это относится ко всем нам. Но доктор Петромакс… Его растерянность позволяла предположить, что он не просто ранен — он выбросил белый флаг. Душевная боль и обида в глазах, побелевшая кожа вокруг рта — словно тот миг снова и снова вставал у него перед глазами, и он не мог его забыть, как бы ни затягивал себя в паутину той туземки в желтом пальто. Он не работал. Он постоянно бродил по Хаддерсфилду от кафе к кафе, и я понятия не имел зачем, хотя подозревал — какое заблуждение! — что он забыл, в каком из них находится та уборная с зеркалом, и терпеливо искал ее.
29
«Записки Мальте Лауридса Бриге», перевод Е. Суриц.
Я следовал за ним когда мог, несмотря на категорический запрет мистер Амбрэйсеса; и вот что он рассказал мне однажды днем в кафе-гриль «У Четырех кузенов»…
Когда я был ребенком, моя бабушка часто брала меня с собой. Я рос тихим мальчиком, у меня уже тогда начались проблемы со здоровьем, и она считала, что при случае со мной будет справиться не сложнее, чем с карманной собачкой. У нее было заведено: каждую среду она заходила к парикмахеру, а потом отправлялась на поезде в Манчестер и весь день ходила по магазинам. По этому случаю она всегда одевала особую шляпку, всю из перьев. Бледно-розовых, почти кремовых перьев, среди которых попадались павлиньи «глазки» потрясающего терракотового цвета. Перышки лежали плотно, точно все еще росли на грудке у настоящей птицы.
Она любила кафе — думаю, потому, что в них все так уютно, все по-домашнему, но это ни к чему вас не обязывает. Вы можете просто побыть сами с собой.
— Я люблю попить чаю в тишине и покое, — повторяла она каждую неделю. — Это так приятно — время от времени пить чай в тишине и покое.
Что бы там ни подавали, она всегда кашляла во время еды и некоторое время после, словно крошка попала ей не в то горло. И она никогда не снимала свой светло-зеленый плащ с перламутровыми пуговицами, обрамленными золотом…
Когда я вспоминаю Пикадилли…
Знаете, эту улицу сейчас каждую зиму оккупируют тучи скворцов. Зимние дни такие короткие, а они орут так, что машин не слышно. Живые существа так не кричат — это больше похоже на грохот горшков, — а на дорожках после них еще долго стоит густой запах плесени. Нет, раньше там пахло иначе. Запах марципана… или только что зажженной спички, или отсыревших шерстяных пальто, запахи сменяли друг друга на каждом углу. Голоса таяли в теплом влажном воздухе, превращаясь в гудение, в котором можно разобрать только слова женщины за столиком:
— В любом случае, пока вы доберетесь до…
А ее друг тут же отвечал:
— Это ведь о чем-то говорит, верно? Да.
Дождливым ноябрьским днем из-за этого чувствуешь себя так, словно ты не до конца проснулся.
Официантка принесла нам пепельницу. И поставила ее передо мной.
— Джентльмены всегда курят, — сообщила она.
Я смотрел на мою бабушку, надувшись и задаваясь вопросом, куда мы пойдем потом. В «Бутс» [30] она обнаружила, что на верхнем этаже снова все изменилось: там появились прихватки, часы, инфракрасные грили. Особенно ее расстроил сильный запах горелой пластмассы на галереях между Динсгейт и Маркет-стрит.
30
Аптека Бута. Кроме аптекарских товаров, продаёт некоторые предметы домашнего обихода, канцелярские принадлежности, книги и грампластинки. Эти аптеки принадлежат компании «Бутс» — фармацевтической компании, основанной в 1888 году.
По всей длине помещения, в котором мы находились, тянулся ряд окон с цветными стеклами, сквозь которые были видны сады, где сгущались сумерки, дорожки, которые дождь покрыл жидким глянцем, отражающим последние осколки света на небе, скамейки и опустевшие клумбы, серые и выглядящие весьма подозрительно, натриевые лампы, которые загораются над оградами. Накладываясь на эту картину, в стекле отражалось кафе. Казалось, кто-то перетащил все стулья и столики в сад, где официантки за безупречно чистой стальной стойкой поджидают посетителей, натянув на лица привычное гостеприимное выражение, окутанные паром bain marie, [31] не подозревая о существовании сырого стекла, луж и черных голубей, которые крутятся, беспрерывно кланяясь, у их ног.
31
Специальный аппарат для приготовления на водяной бане, в том числе горячего шоколада.
Как только я сделал это открытие, на меня снизошло какое-то удивительное спокойствие. Моя бабушка, казалось, отступила куда-то на задний план, продолжая завораживающе бормотать. Скрежет столовых приборов и металлических подносов доносился словно издалека, а я смотрел, как люди гуляют по саду, и смеялся. Эти прохожие могли без труда проходить сквозь железные ограды, а ветер и дождь словно не касались их. Они вытирали руки и садились, чтобы откусить кусочек сухого баттенбергского пирога и воскликнуть «М-м-м, вкусно!» — поскольку пирог действительно был хорош. Так они и сидели на холоде, улыбаясь друг другу. Конечно, им было куда веселее, чем нам. Мужчина, который сидел за столиком один, вскрыл письмо и начал читать его вслух.
— «Дорогой Артур»… — он захихикал, кивнул, постучал по бумаге пальцем, словно показывая письмо кому-то, а официантки ходили взад и вперед — по большей части девочки с незагорелыми ногами, в туфельках на плоской подошве; у некоторых форменные темно-синие блузки были застегнуты не так высоко, как у других. Они носили подносы с беспечной самоуверенностью и разговаривали между собой на языке, который мне очень хотелось понять — на языке, полном недосказанности и намеков. Они резко меняли темы. В их говоре неизменным оставалось только одно: пункты меню и цены. Мне хотелось встать и присоединиться к ним. Мне казалось: подобно каждому в этих садах, они идут по жизни в точности так, как двигаются между столиками: аккуратно, безопасно и доверительно, без следа неуверенности, двигаются в пространстве не столь стесняющем, нежели то, где я вынужден обитать.