Вирсавия
Шрифт:
Давид же призвал Соломона к себе и объяснил ему, кого должно умертвить мечом; вот, скоро я отойду в путь всей земли, сказал он Соломону, ты же будь тверд и будь мужествен. Прежде всего Иоав, всю жизнь свою он ходил по колено в крови, он умертвил Амессая, военачальника, и он умертвил любимого сына моего, отрока Авессалома, и потому не отпусти седины его мирно в преисподнюю. Далее, не оставь безнаказанными тех, что злословили меня тяжким злословием, когда Авессалом обманом свергнул меня с престола, тех, что потом благословляли меня и плакали от любви, когда я возвратился, ты знаешь, что тебе сделать
Все это Соломон должен был исполнить, когда царь умрет.
Да живет царь вечно, да умрет он скоро!
Он прекратил большие вечерние трапезы. Мемфивосфей погружен в глубокий сон, а если пробуждается порою, подле него всегда слуга с чашею вина.
После того как прекратил царь вечерние трапезы, он все больше худел, ел он теперь разве что немного жертвенного мяса в скинии, жевал кусочки вареного мяса, члены его отощали, кости прилипли к коже, чрево опало, и зубов не осталось.
Соломон каждый день упражняется на кинноре, царю Давиду нравится слушать его игру. Петь царь Давид более не может и все-таки поет. Кадык его, похожий на рог жертвенника, прежде трепетал от пения диковинным образом, и он походил на павлиньего голубя, теперь же горло только дрожит, издавая странно надтреснутый, дребезжащий звук. Он делается все меньше, скоро ты, писец, не сможешь удержать его в маленьких силках твоих письмен.
Иоав еще ходит по дому, он знает, что обречен смерти, каждый день он приносит жертвы в скинии Господней, он чувствует над собою страшную тяжесть Господа, плечи его согнулись, походка стала шаркающей и спотыкающейся, Бог начал прижимать его к земле, ведь он знает, каков Бог.
Мне Иоав каждый день дарит смоквы, у него есть сад со смоковницами у подножия Кармила, он знает, что я люблю смоквы более всякой другой пищи. И он преподносит их будто жертву, которая неким образом могла бы оказаться полезной для него, первые смоквы, и смоквы осенние, и лепешки со смоквами, именно от смокв тело мое тяжелеет и внушает все больше почтения.
Тех десять жен, которые не последовали за нами в Маханаим и которыми Авессалом овладел в священном своем безумии, царь велел запереть в женском доме, никому не дозволено ни входить туда, ни выходить, еду им подают через отверстие в двери, они должны жить как вдовы, говорит он, это я так сказала, они скорбят по Авессалому, еду им ставят каждый день, но, быть может, все они уже умерли.
Иногда царь спрашивает:
Где Шафан? Я хочу, чтобы он играл мне. Шафан, отрок.
Тогда Соломон идет к нему и играет, и царь говорит: не забывай своих упражнений, Шафан! Музыка должна течь из-под правой твоей руки как священный елей и птичий щебет!
_
И вот поразил царя Давида телесный озноб, пронизывающий до костей. Случилось это в месяце зифе, когда всем остальным зной казался невыносимым. Сон удалился от него, и он все более напоминал видом одинокую птицу на кровле.
Его покрывали многими овечьими шкурами, теми, какими прежде махали пред лицом Господа, однако же царь непрерывно трясся и дрожал от холода.
А вино, которое Мемфивосфею щедро дарило тепло и сон, царь даже проглотить не мог, вытекало оно из углов рта.
И Вирсавия сказала:
Ибо знала она: цари и боги пробуждались к новой жизни, даже восставали из мертвых в искрящемся жаре, излучаемом юностью.
И нашли Ависагу Сунамитянку, Соломон нашел ее и нарек Суламитою по городу, где он отыскал ее. Люди говорили, что иссохшие деревья, которых она коснулась, через десять дней давали плоды и что бесплодные ослицы тотчас делались стельными, если она похлопывала их по ляжкам, вот потому-то Соломон и захотел увидеть ее, купцы вавилонские говорили, что подлинное ее имя Иштар, однажды ее вывели в пустыню, и в следах ее возросли цветущие розовые олеандры.
Когда Соломон увидел ее, он сей же час понял, что способна она исцелить царя; если же озноб в его теле противостанет Суламите-Ависаге — значит, царь неисцелим. Была Ависага смугла, ибо солнце опалило ее, а была она поставлена стеречь виноградники, зубы ее были как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, волоса длинные, черные и блестящие, а груди высокие, с острыми сосцами.
И легла Ависага Сунамитянка с царем, забралась под гору овечьих шкур, и те, что стояли поблизости, якобы слышали, что шептала она имя Фамари, а когда пальцы ее тронули лепешку из смокв, что лежала на гноящейся ране на шее царя, выросла из лепешки ветвь смоковницы с пышной листвою.
Двадцать восемь дней, все время чистоты своей, оставалась она подле царя.
Но он не познал ее, нет, когда увядшие руки его ощупывали ее тело, он не мог различить ее члены, он уже не знал с уверенностью, что есть груди, и чрево, и стыд, не помнил, для чего потребны эти разные члены, озноб сделал его пальцы слепыми.
И когда на двадцать восьмой день встала Ависага Сунамитянка с постели, царь Давид по-прежнему дрожал от холода, но с того боку, где прикасалась к нему Ависага, кожа его сделалась морщинистой и иссохшей.
Тогда Вирсавия приказала всем покинуть царский покой. И сняла она свои одежды и сама легла с ним.
В скором времени дрожь его утихла, и страшный холод отступил от его плоти. Вирсавия лежала на левом боку, Давид прижался к ней, как новорожденный ягненок к овце, заполз в ее тепло, будто младенец.
Будто тепло это было поистине единственно божественное, что воспринял он в жизни своей.
А она ощущала, как он исхудал, колени его, и таз, и локти врезались в ее плоть, будто оленьи рога, и она осторожно приподняла его голову и положила себе на плечо, чувствуя его дыхание на мочке уха.
И впервые за долгое-долгое время она услышала его голос.
Вирсавия, сказал он.
Да, отвечала она, очень тихо и осторожно, чтобы не спугнуть его.
Святое более не помогает мне, сказал он одышливо.
А когда-нибудь оно помогало тебе? — спросила она.
Не знаю, сказал он. И немного погодя: что есть святое?
Непостижимое и неопределенное — вот единственно святое, сказала она.
И тогда он спросил, спросил так, будто не иначе как всю жизнь ошибался:
Как же неопределенность становится святынею?