Вирсавия
Шрифт:
Но Господа он видел и под закрытым веком, так он говорил.
Теперь он смотрел на Давида, ждал ответа на вопрос, которого не высказал.
Но Давид не отвечал. Вместо него ответила Вирсавия, она вышла из палатки и села на корточки под откинутым входом.
Нет, сказала она. Не надобно ему никаких советов.
Я не оставлю тебя, сказал Хусий. Оставить тебя — все равно что оставить Господа.
Оставь его — и тем ты окажешь величайшее благодеяние, сказала Вирсавия.
В самом деле оставить?
Да.
Тогда Хусий вдруг заплакал, и плакал он отчаянно и горько, никогда прежде Давид не видел его плачущим, никогда не предполагал, что это искаженное лицо может исказиться еще больше. Но когда царь поднял руку для благословляющего, утешительного движения, какое должно было сопроводить ласковые и теплые слова, с которыми он хотел обратиться к Хусию, Вирсавия остановила его.
Твои советы всегда были царю по душе, сказала она. Однако же это были только советы, и не более.
И единственное, что сумел Давид сказать, было: да, Хусий, твои советы были мне по душе.
Советы есть советы, продолжала Вирсавия. Они всего лишь иносказания и слова, что сыплются нам под ноги, и мы идем по ним своею дорогой, и не замедляем шага, не изменяем направления, в них нет неизбежности и принуждения.
В чем же тогда неизбежность и принуждение? — спросил Хусий, унявши слезы.
Это мы узнаём, только совершив неизбежное, к которому принуждены, сказала Вирсавия.
Но Давид сказал: неизбежность и принуждение в велениях Господа.
Сегодня ночью я видел во сне Господа, сказал Хусий. Он странствовал в долине Кедронской, шел в Вифару, где отдыхал, а потом возвратился в Иерусалим.
Да, сказал Давид. Именно так Он и сделал.
И вправду было так: Господь совершил короткое странствие. Теперь Он опять дома. Они размышляли об этом в молчании.
А я? — наконец сказал Хусий.
И тебе тоже должно возвратиться в Иерусалим, сказала Вирсавия.
В Иерусалим?
Да. В Иерусалим.
Царем там теперь Авессалом?
Да, Авессалом и приспешники его вошли в Иерусалим.
Мне идти к Авессалому?
Хусий повернулся к Давиду, ему хотелось, чтобы Давид сам отвечал на его вопросы. Но царь только вздохнул и воздел перед ним пустые ладони движением, которое означало: я более не даю приказаний, мне довольно отвечать на собственные мои вопросы.
Что же я должен советовать Авессалому?
Ты должен давать советы по своей воле, сказала Вирсавия. Советы они и есть советы. Чем больше ты их ему подаришь, тем лучше. Ахитофел уже у него. Твои советы против советов Ахитофела.
Я должен служить царю Авессалому?
Да, ты должен служить ему, и никому другому.
И она добавила: будь у царя тысяча советников, он бы всех их послал к Авессалому. Тогда погибель его была бы неминуема.
И царь Давид сказал:
В конце концов Бог разрушает все советы.
В ту же ночь Хусий поехал в Иерусалим, мул его сам нашел дорогу, и Авессалом встретил его благосклонно, обрадовался, что теперь у него два мудрейших советника царя Давида, и Хусий приподнял пальцами веко, и открыл свой глаз, и посмотрел на Авессалома, и сказал: да живет царь! Да живет царь!
_____
Народ устлал землю в палатке Давида и Вирсавии своими плащами. Там они теперь лежали, точно так же, как лежали бы, если б оставались в царском доме.
Снаружи во тьме отдыхал народ его, малый остаток народа, все было тихо, как в ту давнюю ночь в долине Рефаим, когда вместе с Урией и другими воинами слышал он как бы шаги Господа, идущего по верхушкам дерев, об эту пору даже птицы молчали.
Сырые ослиные кожи наполняли воздух влагою и тяжелым запахом крови. Запах этот был ему хорошо знаком и приятен, им всегда полнилась скиния Господня, особенно святая святых. Вирсавия тоже чувствовала себя на удивление по-домашнему средь этого запаха и подле царя, ей всегда казалось, что от царя Давида пахнет кровью.
Святая святых, подумал Давид и положил голову повыше ей на грудь, чтобы касаться губами кожи под ухом ее. Он лежал у левого ее бока, левая его рука, сплетенная с ее рукою, покоилась на ее лоне. Святая святых.
Если бы не был он моим сыном, сказал царь.
И что же?
Тогда унижение мое было бы не столь глубоко. Тогда все это было бы лишь одним из многих происшествий.
Сын, сказал он. Его можно бы взять за уши, и поднять от земли, и наставить.
Он говорил медленно, шепотом, меж звеньями мысли его зияла бездна молчания.
Но если бы не был он моим сыном, пропал бы и сей глубокий, почти непостижимый смысл. Что Господь поднимает меня за уши и наставляет меня.
Какой глубокий смысл? — спросила Вирсавия, которая поняла его слова, но не мысль.
Отец, который поднят ради сына. Отец, который вступает во мрак, дабы тем ярче сиял сын.
Авессалом?
Да. Быть может, Авессалом.
И он продолжал:
Господь дозволяет отвергнуть отца ради сына. Сыновнее в человеке — вот что хочет Он возвысить, наследование, а не предшествование.
И Вирсавия сказала: ты вправду думаешь, что Он отверг тебя?
Он отставил меня. Как отставляют разбитый кувшин. Как отставляют лук, когда он делается слишком податлив.
И еще:
Мои сыновья платят ненавистью за мою любовь. Быть может, так и должно быть. Быть может, это правильно и справедливо. Если бы обстояло иначе, в мире не было бы равновесия.
За любовь? — сказала Вирсавия.
Да. За любовь.
А знаешь ли ты, что есть любовь? — сказала она, поспешно, будто стараясь утаить, сколь мучительно важен этот вопрос.