Виртуоз
Шрифт:
Виртуоз покинул «Дом Виардо». Мчался в автомобиле по летней Москве, ощущая над собой ребристую чугунную крышку, отделявшую его от ослепительного горнего света.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Президент России Артур Игнатович Лампадников, или Рем, как называли его на аппаратном сленге языкастые функционеры Кремля, обладал миловидным лицом, женственными глазами с поволокой, манерами интеллигентного петербуржца. Но странным образом походил на загадочное морское существо, которое струит среди подводных течений свои пятнистые волнообразные щупальца, почти сливаясь с разноцветными водорослями и морскими звездами. Это вкрадчивое колыхание и изысканная расцветка вводили в заблуждение крупную рыбу, что доверчиво, в поисках пищи, подплывала к нежным соцветиям, из которых вдруг вырывались бурные мышцы и намертво сжимали в клубке бьющуюся добычу. Острые, как бритвы, присоски вонзались в беспомощную плоть. Из шелковистой массы высовывался костяной клюв. Жутким чернильным блеском наливались выпуклые немигающие глаза. Огромной серебряной рыбой, трепещущей в железных объятиях, была Россия, из которой
Так ощущал Рема Виртуоз, который входил в кремлевский кабинет, обильный малахитом и золотом, застав его хозяина, удобно развалившегося на ампирном диване в позе мадам Рекамье. Рем говорил, помогая себе взмахами маленькой холеной руки, словно перебрасывал произносимые слова собеседнику. Этим собеседником был журналист Илья Натанзон, сидящий чуть поодаль за круглым изящным столиком, на котором лежал диктофон. Мерцающий огонек диктофона, плавные взмахи ручки, сладкие обожающие глаза Натанзона создавали иллюзию безмятежности и благоденствия, которая вводила в заблуждение неосторожно заплывавших в кабинет рыб. Виртуоз, переступив порог, почтительно произнес:
— Я слишком рано? Могу подождать.
— Нив коем случае, дорогой Илларион, — Рем приподнялся с дивана, протягивая руку. Привстал и полненький, бородатенький Натанзон, устремив на Виртуоза глаза, из которых вдруг выкатились смешливые темные вишенки. Виртуоз пожал маленькую сухую ладонь Президента и влажную, обволакивающую длань Натанзона, который улыбался румяным ртом, скалил белоснежные зубы. — Я диктую нашему летописцу очередную главу книги. Как раз ту самую, где я описываю наши детские отношения с Долголетовым. Садись, послушай, я скоро освобожусь.
— Работать с Артуром Игнатовичем — одно наслаждение, — произнес Натанзон. — Текст совсем не приходится править. Он, как драгоценное литье, выпуклый и безупречный.
— Когда будет готова книга? — поинтересовался Виртуоз.
— Еще несколько сеансов,— сообщил Натанзон.— После этого я хочу уехать в Венецию, и там, у зеленого Гранд-Канала, завершу эту увлекательную работу.
— Как раз ко дню провозглашения Духовного Лидера Русского Мира, который мы отметим в Москве, не так ли? — Рем добродушно посмотрел на Виртуоза, и тому показалось, что в струящихся плавных течениях, среди разноцветного морского дна, вдруг на мгновение показался черный жестокий клюв, приоткрылась чернильная бездна.
Итак, продолжим. — Рем вновь откинулся на диване с золочеными подлокотниками в виде египетских сфинксов, а Натанзон опустился в кресло у затейливого столика, ножки которого были выполнены в виде золоченых грифонов. — Я рассказывал об отношениях с Виктором, с которым нас свела судьба в детстве и большом дворе на Литейном проспекте.
Он был из тех, кого называют — «мальчик из неблагополучной семьи». Отец, кажется подсобный рабочий, часто пил, падал прямо во дворе, и мы, ребятня, помогали ему добраться до его бедного подвала. Мать не отставала от супруга, и мы часто слышали ее истошную ругань. «Витек», — так мы называли Долголетова, — был неухоженный, вечно голодный, в какой-то неопрятной одежде. Мои родители жалели его, принимали у нас дома, подкармливали. Брали его вместе со мной в театр. Дарили то курточку, то ботинки, которые я уже переставал носить. Однажды произошел комичный случай. У нас дома намечался торжественный раут. У отца был юбилей, и мы ждали гостей, среди них писатели Даниила Гранина, артиста Кирилла Лаврова, директора Эрмитажа Пиотровского. Мама хотела блеснуть своими кулинарными достоинствами, рылась в каких-то изысканных кулинарных книгах и приготовила праздничный стол, украшением которого было блюдо испанской кухни. Молодая телятина, сваренная в красном нине, которая подавалась в холодном виде перед началом трапезы. Гости уже начали съезжаться, и тут вдруг неожиданно появился Витек. Словно учуял запах вкусной еды. Сначала его хотели как-нибудь деликатно выставить, но он делал вид, что не понимает намеков, и его оставили. Гости беседовали в гостиной, мой отец водил их в кабинет— показывал коллекцию старинных монет. Мама суетилась на кухне, а мы с Витьком в моей комнате мастерили макет корабля. Он на минуту вышел, а я продолжал мастерить. Вдруг слышу мамин панический крик. Гости и я имеете с ними бросились на этот крик и застали такую картину. Витек в столовой залез руками в большое блюдо с ломтями телятины, вытащил кусок и жадно ел, проливая соус прямо на белую с катерть. Когда мама застала его за этим занятием, он поперхнулся, уронил кусок на пол, кашлял, выплевывая на скатерть куски непрожеванной телятины. Он был страшно смущен, но писатель Гранин погладил его по голове, а Кирилл Лавров рассказал какую-то смешную историю из своего детства…
Лампадников улыбался, снисходительно, чуть печально, словно сожалел о милом, навсегда миновавшем детстве. Натанзон не скрывал ликования. Эпизод станет украшением книги, сплошь состоящей из пикантных подробностей президентской жизни. Губы румянились в черной бородке. Сладострастно блестели белые зубы. Глаза победно сияли, словно видели книжную полку элитного магазина, пухлый том, изданный головокружительным тиражом, и название, придуманное для него Виртуозом: «Президент. Негасимая Лампада».
— Еще один эпизод наших отношений, который я шутливо называю «На краю бездны». Как-то тайком я взял у моих родных деньги, которые они держали в гостиной под большой, красиво изданной книгой Пушкина. На эти деньги мы с Витьком пошли покупать эскимо. Я беззлобно его поддразниваю: «Если поклонишься мне до земли, куплю тебе эскимо». Он поклонился. «Кланяйся еще». Еще поклонился. Я купил эскимо ему и себе. Идем, болтаем. Проходим мимо канализационного люка. Люк открыт, чугунная крышка рядом. Поодаль копошатся ремонтники. Он вдруг хватает меня и пытается сбросить в люк. Теснит к краю, я вижу эту черную дыру, чувствую зловонье. Думаю: «Он хочет меня убить. Сейчас упаду и разобьюсь насмерть». В последний момент я как-то вывернулся, выскользнул. Он не удержался и упал в люк. Наверное, больно ушибся.
Натанзон не мог скрыть наслаждения. Весь трепетал, покрывался пунцовыми пятнами. Книга обещала быть сенсационной. Ее переведут на многие языки. Ее ждут презентации, распродажи. Она принесет ему не меньшие успех и благополучие, чем та, что была посвящена Президенту Долголетову в пик его славы и могущества и называлась: «Долгие лета, господин Президент». Виртуоз выбрал его среди многих других журналистов, открыл доступ в Кремль, включил в «кремлевский пул», представил Ромулу. Теперь, когда звезда Ромула стала закатываться, он не стеснялся в своих статьях злопыхать в его адрес, поминал былые ошибки, упрекал за авторитарный стиль, отдавал предпочтение новому светилу, чей либерализм возвращал России утраченную было свободу. Натанзон напоминал деятельного трудолюбивого шмеля, отобравшего у одного цветка все его сытные и сладкие соки и перелетевшего на соседний, полный нектара.
— Еще один характерный случай, — продолжал Рем, взмахивая рукой, словно зачерпывал ладонью невидимую влагу и подносил к черному рыльцу диктофона, который походил на пьющего знерька с мигающим рубиновым глазком.— Витек был одержим страстью, которой заразил его отец. Он был охотник. Уезжали вместе с отцом на Карельский перешеек или на псковские озеро на несколько дней. Возвращались с добычей. Зимой — зайцы, весной и осенью — утки, тетерева, рябчики. Витек приглашал меня отведать дичь. На клеенке, под матерчатым абажуром появ– милась масленая сковорода, а на ней зажаренные, смуглые утки, рябчики. Жесткие, но душистые, невероятно вкусные. Отец Витьки ломал руками птицу, клал перед каждым на клеенку, наливал себе водку и выпивал. Мы ели, и если на зуб попадала застрявшая в мясе дробинка, клали ее на клеенку, состязаясь, у кого отыщется больше. До сих пор помню эти свинцовые катышки, сплющенные о птичью плоть, тускло поблескивающие под абажуром. Однажды осенью Витек сообщил заговорчески, что собирается на охоту, чтобы добыть лося. Он знал болото, где живет лосиное семейство, состоящее из двух взрослых лосей и лосенка. Он задумал убить лосенка, обеспечить свой дом мясом на всю зиму. Охота на лосей была запрещена, и то, что он задумал, было преступлением, жестоким и отвратительным. Я отговаривал его, стыдил, корил. Он смеялся надо мной, называл тряпкой. Сказал, что не нуждается во мне и сам убьет лосенка. Я не находил себе места. Представлял это звериное семейство, живущее на глухом лесной болоте. Как ночью под звездами они лежат в тростниках, грея друг друга дышащими боками. Как на рассвете идут чередой, раздвигая заросли, взрослые — впереди, а лосенок следом, переставляя хрупкие, как струнки, ноги, и над ними красная осенняя заря. Я знал, что Витек осуществит свою злую затею, убьет лосенка. И у меня возник план. Я сказал, что согласен ехать с ним на охоту, согласен разделывать тушу убитого зверя, вытаскивать ее из леса. Готов раздобыть патроны, снаряженные картечью, специально на крупную дичь. Через друзей отца добыл две пачки американских, «хемингуэевских» патронов, с которыми заправские охотники ездят в Африку на сафари, стреляют буйволов, антилоп, носорогов. Серебристые гильзы с оттиснутыми изображениями африканских животных. Я вскрыл один патрон, показал Витьку крупную, как ягоды смородины, дробь. Пересказал новеллу Хемингуэя «Снега Килиманджаро». Витек попробовал дробину на вкус. Остался доволен, приял пачки с патронами. Не знал, что из остальных патронов я высыпал порох, насыпал вместо него обыкновенный песок. Мы поехали на охоту на Карельский перешеек, в сторону Выборга. У обоих ружья, большие рюкзаки за спиной, ножи для разделки туши, виниловая пленка, в которую мы завернем кровоточащие ломти, чтобы кровь не проступила на рюкзаках. Добрались до места, переночевали у знакомого старика, а утром отправились в лес. Эти чудесные осенние дебри, сумрачные ели, последняя желтизна еще не опавших листьев, запах сырости, свежести, студеный предзимний холод. Мы отыскали болото, и оно пахло мхами, тяжелыми, стылыми водами, в кочках, в кривых березках, в поломанных черных тростниках. Шли, хлюпая сапогами, с ружьями наперевес. И вдруг увидели лося. Большая, коричневая, с проседью лосиха, с крупным лбом, огромными фиолетовыми глазами, с бархатными ноздрями, из которых вылетали букеты пара. И чуть поодаль — лосенок, изящный, хрупкий, грациозный, с выпуклой спиной и очаровательной лобастой головой, по грудь в вялой траве. Их явление среди леса было волшебным, это были первозданные боги, принимавшие людей в свое зачарованное звериное царство. Я любовался, боялся их спугнуть, обожал их дышащие живые тела, стеклянно-черные немигающие глаза, чуть заметное, витавшее над их головами сияние. Витек вскинул ружье и нажал на курки, раз, другой. Вместо громогласного выстрела прозвучало два трескучих хлопка. Взорвались капсюли. «Стреляй же, стреляй!» — крикнул он мне истошно. Я, не целясь, куда-то мимо выстрелил, слыша все те же холостые хлопки. Лоси развернулись и побежали. Я видел, как они переставляют ноги, как лосенок неловко перескакивает поваленное дерево. Когда выяснился мой подвох, Витек с воем кинулся на меня, и мы жестоко подрались. Не разговаривали месяц. И лишь с большим трудом помирились…
— Какой великолепный эпизод! — ликовал Натанзон, делая пометки в тетрадь. — Как он выпукло характеризует вас обоих!
Виртуоз разглядывал чернобородого толстячка с плотоядными губами и глазами умного плута, которому все всегда удается. Натанзон был оружием, грозным и точным, которое не раз использовал Виртуоз, уничтожая с его помощью, казалось бы, неуязвимые цели. Это оружие обладало стремительной скоростью, непредсказуемым маневром и глубокой проникающей силой. Оно было оснащено головкой самонаведения, и ему следовало сообщить лишь первоначальный вектор, после чего оно «захватывало» цель и преследовало ее до полного уничтожения. Однако владеющий этим оружием должен был знать, что возможны случаи, когда оно выходит из подчинения, разворачивается вспять и поражает того, кто дал ему старт.