Шрифт:
Глава 1
Форт-Уорт, 1881 г.
— Коул, смени Диггери наверху! — крикнул Хэнк, засовывая револьвер обратно в кобуру.
— Может, он там сам справится? — протянул я.
— Его, скорее, вывернет на собственные ботинки.
— Зачем тогда его держишь, если он не может делать грязных дел?
— Для грязных дел у меня есть ты, мой мальчик, — Хэнк дотронулся кончиками пальцев до своей шляпы. — Подчисти тут всё, а мы будем ждать тебя у ручья.
—
Пока поднимался по лестнице на второй этаж, думал, что пора с этой компанией завязывать. Они боялись меня, но не уважали, а Хэнк иногда смотрел, как подстреленный койот, опасаясь, не перебью ли я их во время ночной стоянки.
Я был одиночкой, и глупо это отрицать.
Облегчение, написанное на лице Диггери, когда я зашёл в комнату было практически комичным. Я б даже улыбнулся, если б не дело, которое мне надо было заканчивать за этого никчёмного ублюдка.
Я спрашивал, способны ли вы догадаться, о чём думают жертвы в последние минуты их никчемных и безрадостных жизней. Они могут упиваться собственной значимостью, считать, что они кому-то интересны как личности, хотя их мысли не представляют абсолютно никакой ценности. Так вот, я знаю, о чём они думают. Нет, я не читаю мыслей. Лишь просто смотрю в их расширенные чёрные зрачки, на поверхности которых отражается круглое дуло моего кольта, и понимаю: какие они все эгоисты: от первой минуты рождения до последней секунды жизни, от первого жадного вдоха и требовательного крика до последнего всхлипа и мольбы о себе… не о других… всегда только о себе и лишь о себе…
Покажите мне человека, — разве, что не святого или душевнобольного, — кому другой человек, находящийся рядом, просто проходящий мимо или живущий поблизости или в отдалении будет интереснее его самого.
Влюбленные, — скажете вы и… ошибетесь. Любовь — это унижение. Настоящая любовь безответна, она не может быть равной, чья-то чаша весов обязательно окажется переполненной. Так что ни о какой гармонии и речи быть не может. Любя, ты унижаешься, ты просишь, вымаливаешь, а в ответ получаешь подачку в виде искаженного, извращенного чувства и слов: я люблю тебя, — с наивной, глупой приставкой: очень…
Но есть и другой бескорыстный вид любви, к сожалению, не всем доступный…
— Не трогайте её, — рыдала, стоя передо мной на коленях, растрепанная женщина. — Убейте меня, только не её, не надо, прошу вас, — голос её понизился, стал практически неразборчивым.
Она попыталась схватить мою руку, чтобы в умоляющем жесте припасть к ней губами, но я отшатнулся, и женщина рухнула на пол, ползая возле моих сапог, практически слизывая с них дорожную пыль и мозги собственного мужа, бесформенной грудой лежащего внизу в гостиной.
Надо отдать ему должное, он, вроде, был честным и справедливым, но не мог защитить семью. Что способен он противопоставить моему кольту, уже практически сросшемуся с ладонью? Казалось, за несколько лет кольт стал логичным продолжением моей руки. Не ощущая его веса, я чувствовал, будто меня лишили пальцев.
Руку я вскидывал быстрее, чем мой разум успевал подумать об этом. Я — убийца,
Всхлипы женщины перешли в завывания. Обхватив себя руками, она раскачивалась из стороны в сторону.
Краем глаза я наблюдал за маленьким существом, жавшимся в углу. На вид девчонке было лет десять-одиннадцать, слишком маленькая и худая, чтобы определить точнее. Подол аккуратного голубого платья задрался, показывая тонкие ножки-палочки в добротно сделанных тёмно-коричневых ботинках, наиболее подходящих для здешнего климата. Период засухи перемежался с обильными дождями, после которых, пройти по улицам и не испачкаться в вязкой жиже, было практически невозможно. Деревянные мостки по обеим сторонам дороги не спасали от грязи.
Девчонка дрожала, её широко распахнутые тёмные глаза смотрели в одну точку — на мать.
— Пожалуйста, — всхлипнула женщина. — Ведь она ничего не сделала. Это ребёнок. Должно же в вас быть хоть что-то человечное?
— Да что ты знаешь о человечности, — ухмыляясь, тихо произнёс я, взводя курок и вскидывая руку.
— Нет, — взвизгнула женщина, снова бросаясь мне под ноги. — Умоляю вас… — продолжала она твердить словно заведённая.
Не знаю, почему я послушал её, почему поддался уговорам, изменил своим принципам. Может, сегодня выдался слишком приятный вечер? Недельная жара, висевшая над Форт Уортом, спала. Я, наконец, смог выспаться и отдохнуть, и подумать над последним делом, что держало меня в этом маленьком городке.
Крейг Джонсон — местный шериф, он слишком крепко подсел нашей банде на хвост, а нам не нужны были проблемы, которые он создавал. Поэтому мы решили убрать его и его семью. Устраним проблему, и другим назидание будет: что переходить дорогу и чинить нам препятствия не стоит.
Дорога до дома шерифа не заняла много времени. Прежде чем навестить его, я попытался получить максимум информации. Жил Джонсон в незатейливом доме на окраине небольшого городка вместе с женой и дочерью. Этот дом сразу поднял во мне волну тошноты. Грубо сколоченная, но функциональная мебель, милые занавесочки на окнах и плетеные салфетки на комодах и столиках, детские рисунки на стенах — всё было настолько приторным и слащавым, настолько дышало счастьем и семейной идиллией, что я лишь сильнее укрепился в нашем решении.
Опустившаяся на Форт-Уорт вечерняя жара была необычайно ласкова, на ясном безоблачном небе яркими точками мигали звёзды, из придорожных салунов и публичных домов доносился пьяный смех и задорные звуки расстроенных пианино.
Хэнк и Диггери отправились вперёд, чтобы в случае непредвиденных обстоятельств предупредить об опасности или хвосте.
Маленькие двустворчатые двери одного из заведений распахнулись, и двое работников вынесли какого-то перепившего бравого ковбоя. Его ноги, обутые в короткие сапоги из мягкой кожи, волочились по земле, оставляя на пыльной дороге, смоченной вчерашним дождём две глубокие борозды. Он на секунду вскинул голову, напрягаясь, и снова обмяк. Шляпа съехала на затылок и шлёпнулась в пыль.