Високосный год: Повести
Шрифт:
— Завидная любовь, — согласилась Галя. — Да-а-а… Все-таки мне грустно, Штихель!
— Не огорчайтесь. Ведь у каждого вечерами свои дела. Это все-таки деревня. Хозяйственные заботы — скотина, огороды, дети, дрова на зиму. — Штихель поправил сумку на плече. — Да и, собственно, зачем им Блок? Им надо что-то другое.
— Вы так думаете?
— Человек сегодня живет не историей русской литературы. Наивно думать, что каждая изба заселена восторженными лириками. Вам эта тема близка, вы — филолог. А им — нет.
— Не знаю… Не думаю.
Штихель остановился
— Надо бы зайти сюда на минутку, по делу. Зайдемте, — предложил Александр.
Галя пошла за ним. Штихель поднялся на крытое крыльцо, нажал щеколду, дверь открылась, и они очутились в кромешной тьме сеней. Штихель постучал. Ответили: «Войдите!» Галя вошла и увидела… Ундогину. Опрятная, гладко причесанная, в просторном халате, она сидела на лавке и кормила грудью ребенка. Ундогина улыбнулась, стараясь оторвать ребенка от большой белой груди, но он присосался крепко, и она смущенно прикрылась отворотом халата.
— Мы на минутку, — сказал Штихель. — Я хотел выяснить кое-что по ферме.
— Пожалуйста, выясняйте, — ответила хозяйка.
— Какой у вас чудесный ребенок! — заметила Галя.
— Сегодня я осталась без няньки, — призналась Ундогина. — Бабушка ушла в соседнюю деревню, и я не могла посетить лекцию. Право, неудобно даже…
Гале показалось, что она сожалела не совсем искренне, а просто из вежливости. И ребенок не причина. Могла бы попросить кого-нибудь из соседей присмотреть за ним. Галя погрустнела. Ундогина застегнула пуговки халата, завернула ребенка в одеяло.
— Костя! Поставь-ка самовар, — распорядилась она.
В соседней комнате зашуршали газетой, отодвинули стул, и оттуда вышел муж Ундогиной, совхозный механик, невысокий, с жесткими черными волосами ежиком. Привыкший, видимо, повиноваться жене с полуслова, он молча взялся за самовар.
— Не беспокойтесь, мы ненадолго. Чай обещали пить в другом месте, — сказал Штихель и стал выяснять, что ему было нужно. Записал цифры, поговорил с хозяйкой. — Ну вот и все. Между прочим, на лекции было только десять человек, Домна Андреевна.
— Только-то? Стыдно, право… Костя, ты бы хоть своих механизаторов привел! Все бы народу было больше.
Костя сунул в самовар зажженные лучинки, поставил трубу, помыл руки и только тогда ответил:
— Тебя тоже не шибко балуют вниманием, когда ты балабонишь, — он сел на лавку и посмотрел на гостей, чуть улыбаясь.
— Я — свой человек, местный. Меня всегда могут послушать. Обижаться не приходится, — сказала Ундогина.
— Конечно, надо было прийти, — серьезно признался муж. — Но опять-таки если посмотреть с другой стороны, то нашим парням тема не вполне соответствует. Они народ практический, с машинами дело имеют. Им бы рассказать о новинках в технике. Допустим, о луче лазера… Вот Василий, моторист, интересуется самопроизвольным делением урана. Век такой.
Штихель удовлетворенно хмыкнул, взгляд его встретился с Галиным: «Видите, что я говорил?» Галя подумала,
— Помните, мы договаривались на совещании, чтобы выяснить запросы населения. Так вот, я закинула словцо дояркам, и они хотят послушать лекции, которые бы учили хорошо и красиво одеваться, детей правильно растить, квартиру уютно обставлять, ну и на медицинские темы желательно. Пришлите нам таких товарищей, которые в этих вопросах сильны…
Галя обещала помочь.
— Вы меня специально затащили в этот дом? — спросила Галя, когда они вышли на улицу.
— Нет, почему же. Попутно. — Штихель присмотрелся в сумерках к мосткам, пошел быстрее. — Вот, пожалуйста, представители совхозной интеллигенции. Он — механик, она — зоотехник. У него — техникум, у нее — институт. Оба прекрасные работники, люди дела. Зачем им Блок? Им подавай луч лазера, современные моды, беседы о гриппе и ангине… Спуститесь с небес поэзии на грешную землю, Галина Антоновна. От стихов о Прекрасной даме к ферме, к полю!
— Я с вами не согласна. Литература — часть эстетики, чувство прекрасного надо воспитывать решительно у всех! А вы не находите, что в наш век техники и рационализма происходит девальвация изящного, огрубление нравов? Оставьте, пожалуйста, ваш наигранный практицизм. В душе вы согласны со мной, не спорьте. Все должны знать, как мы шли от «Слова о полку Игореве» к «Войне и миру», от фресок Рублева и Феофана Грека к полотнам Поленова и Пластова! Как можно без этого?
Штихель покачал головой, но возражать ей не стал, потому что знал: и она права.
Белые северные ночи прошли, но было еще не настолько темно, чтобы не различать дороги. Расплывчато проступали во тьме под ногами тесовые мосточки. Через штакетник свешивались ветки деревьев. Тянуло острым запахом черемухи, уже давно отцветшей, но хранящей этот запах. Одна ветка прохладной ладошкой, будто живая, тронула горячую Галину щеку. Девушке стало приятно и спокойно. Как много значит ласковое прикосновение! Она отвела ветку и негромко стала читать:
О, дай мне, Блок, туманность вещуюИ два кренящихся крыла,Чтобы, тая загадку вечную,Сквозь тело музыка текла…— Вот и дом Девятова, — сказал Штихель и, наклонясь, нырнул в низенькую калитку. — Берегите лоб! — предупредил он.
11
В доме старого учителя было много цветов. Все подоконники занимали кактусы, маргаритки, ноготки, розы и еще какие-то, названия которых Галя не знала. С сочными листьями, с распустившимися диковинными соцветиями — чашечками, бутонами, шапками, подчас мелкие и белые, как тысячелистник. Они были расставлены всюду на самодельных подставках, висели по стенам в пластиковых кашпо.