Витька с Чапаевской улицы

Козлов Вильям Федорович

Над лесом пронеслись «мессершмитты». Наши истребители, прикрывающие бомбардировщики, тотчас вступили в бой. Все перемешалось: разрывы бомб, треск пулеметных очередей, надсадный вой моторов, короткие, отрывистые залпы автоматических пушек. Покружившись в бесконечном хороводе над лесом, самолеты исчезли. Один «мессершмитт», волоча за собой огненный хвост, наискосок перечеркнул небо и взорвался где-то над бором. Краснозвездный ястребок сделал над поверженным врагом широкий круг и улетел, — Видали, как он его? — ликующим голосом произнес светловолосый боец, вслед за

которым шел Гошка. И широко улыбнулся мальчишке, отчего его небритое лицо сразу помолодело.

— Кра-асиво упал, — сказал другой боец.

Капитан с пятью бойцами отправился на разведку к шоссе. Остальным было приказано ждать в лесу. Гошка остался с теми, кому было приказано ждать. Гошка не рвался в разведку.

Бойцы улеглись на мох. Это был первый привал с того часа, когда к отряду пристал Буянов. Светловолосый стащил сапоги, размотал почерневшие портянки и стал с интересом разглядывать большие распаренные ступни.

— Жмут? — спросил Гошка, которому вдруг захотелось поговорить с бойцом.

— По сорок — пятьдесят километров в день врезаем, — ответил тот. — Верблюд копыта сносит.

— Скоро будем у своих.

— Кто будет, а кто и не будет, — заметил пожилой боец с красными глазами.

— Как говорится, близок локоть, да не укусишь!

— Почему не укусишь? — насторожился Гошка.

— Ты знаешь, что такое перейти линию фронта? Это когда тебя с двух сторон бьют и в хвост и в гриву.

— И наши?

— Ежели ты командующему телеграмму отстукаешь: так, мол, и так, встречайте непутевого, соскучился по родной маме… В таком разе, может, и с оркестром встретят.

— Не пугай, Федор, — вмешался боец с забинтованной рукой. — Чем такая волчья жизнь, лучше…

— Лучше смерть от своих принять? Нет, я не согласный. Какого лешего две недели сквозь лес продирался? Чтобы от своего брата-солдата пулю в лоб получить?

— Не разводите панику, — сказал другой боец. — Я верю в нашего капитана.

— А что капитан? Заколдованный, что ли? Пуле все одно: батальонный ты или рядовой.

— И самолеты там… где линия фронта, бомбят? — спросил Гошка.

— С утра до вечера гвоздят! — ответил пожилой боец с красными глазами. — Всю передовую, как плугом, перепахали.

— А ночью? — уставился на него Гошка, у которого заныло сердце.

— Ночью ракет понавешают и садят из минометов… Линию фронта перейти — это все равно что на том свете побывать…

— А как же разведчики? — неодобрительно посмотрел на него светловолосый с забинтованной головой. — За ночь по два раза переходят линию фронта.

— Перехо-одят… — протянул красноглазый. — А вот многие ли назад возвращаются? С нашего полка из пятнадцати разведчиков только трое из вражеского тыла вернулись…

Гошка уже не слышал, о чем толковали бойцы: он до мельчайших подробностей вспомнил ту страшную ночь, когда на эшелон налетели немецкие бомбардировщики: свое паническое бегство в полыхающую багровыми вспышками ночь, гнилой запах болотной воды, кваканье лягушек; мертвенный свет ракеты, наверное, казался лунным сиянием… Вот тогда, может быть, впервые в жизни Гошка испытал настоящий

панический страх. Страх, заполняющий тебя всего без остатка. Это когда внутри бьется, стучит одна-единственная мысль: спрятаться, выжить… Самому-то себе сейчас можно признаться: Гошка никогда не был таким храбрецом, за которого выдавал себя. Страх всегда жил в нем, только так глубоко прятался, что порой и сам Гошка забывал, что он сидит в нем, как гвоздь в доске.

Помнится, в пятом классе, прочитав «Вий» Гоголя, Гошка с неделю боялся один оставаться в темноте. Ему мерещились страшные вурдалаки, ведьмы, упыри! Он боялся темноты до того, что в сумерках не решался выйти в уборную, которая находилась метрах в тридцати от дома.

И вот этот глубоко притаившийся в нем страх наконец открыто вылез наружу. Не стесняясь никого, даже Аллы Бортниковой, которая ему очень нравилась. А теперь и Алла отступила куда-то далеко… Кстати, где они сейчас? Не собираются ли тоже перейти линию фронта? Зачем, спрашивается, он сказал Никонову, что их всех расстреляли? Он ведь не видел? Зачем соврал? Не Гошка это сказал Никонову, а подлый страх, который после той проклятой бомбежки, видно, навсегда поселился в нем…

Пришел Никонов. Бойцы стали подниматься с земли, отряхиваться, надевать оружие. Красноглазый с сердцем забросил карабин за спину. Бугристый нос у него лоснился. Светловолосый положил тяжелую руку Гошке на плечо.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — ободряюще улыбнулся он. — Повезет, так нынешней ночью будем у своих… Подымайся, парень!

Гошка сгорбился и стал развязывать шнурки на дырявом ботинке.

— Сучок попал… колется, — сказал он, не глядя на бойца. — Переобуюсь — и догоню.

Бойцы растянулись цепочкой за Никоновым. Шагали след в след. Светловолосый, прежде чем свернуть на просеку, оглянулся и помахал рукой — мол, поторапливайся…

Они ушли. Гошка смотрел им вслед. Обмахрившиеся коричневые шнурки, будто длинные черви, извивались у ног. Еще можно быстро зашнуровать ботинки, вскочить на ноги и догнать их… И никто ни о чем не догадается. И, как сказал светловолосый, если бог не выдаст да свинья не съест, то нынче уже будет Гошка Буянов у своих…

Не вскочил Гошка на ноги, не поторопился. Все так же сидел он на мшистой кочке, прижавшись спиной к шершавому сосновому стволу, и смотрел прямо перед собой. Страх перед бомбежкой, опасностью мертвой хваткой удерживал Гошку на месте.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. САМЫЙ ДЛИННЫЙ ДЕНЬ.

Витька, сгорбившись, сидел на табуретке в большой светлой комнате и с тоской смотрел в окно. У самой изгороди млела на солнце большая береза. В ветвях сновали, чирикали воробьи.

По улице поселка в расстегнутых мундирах прогуливались немецкие солдаты. У дома стояла чёрная с коричневыми пятнами легковая машина. Шофер спал на сиденье, откинув голову и раскрыв рот. Через дорогу колодец. Два обнаженных до пояса немца поливали друг другу из ведра. На телеграфном столбе сидела длинноносая ворона и с любопытством смотрела на них, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону.