Виток жизни
Шрифт:
Инженер невероятно побледнел. А меня же от его взгляда продрало насквозь так, что я просто окаменел на месте.
С минуту мы стояли друг перед другом, пристально глядя друг другу в глаза.
Потом он вдруг дернул головой и, не отрывая от меня взгляда, попятился к выходу. Дверь за ним захлопнуло сквозняком, и я тут же услышал, как дико взревел мотор его мотоцикла…
С этой минуты нового инженера никто не видел. Он бесследно исчез. Его повсеместно искали. Меня вызывали в милицию, расспрашивали о нашем последнем разговоре с ним. В этот раз я ничего о будущем не рассказывал. Наплел что-то вроде того, что поспорил с ним о шахте, что, мол, не время ее закрывать. И меня больше ни о чем не расспрашивали…
После этой встречи я некоторое время пребывал в шоковом состоянии. Однако не свидание со своим коллегой из будущего потрясло меня, а то, что я вдруг обнаружил в себе способность рассуждать, как житель того времени. Я, оказывается, уже был способен по-новому смотреть на тех людей. На контрасте с таким же, как и я, залетным путешественником во времени, я прочувствовал, что способен смотреть на людей той эпохи их глазами. Меня, оказывается, уже давно не удивлял их трудовой энтузиазм и героизм, я как на что-то естественное смотрел на их субботники и на безвозмездную сверхурочную работу. А ведь это – то, над чем мы с таким смаком стебались в свои двухтысячные. Это та самая совковость, которая была у нас большим ругательством. Повторюсь, в другой ситуации меня бы потрясла встреча с неведомым инженером из будущего, а тогда же я совершенно забыл об инженере и думал только о себе. Меня потрясло то, что я открыл в себе способность быть совком (совком!) и не ощущал от этого никакого дискомфорта. Я не видел в такой совковости, то есть, в энтузиазме и самопожертвовании ничего унизительного, ничего такого тупого и безликого, над чем сам издевался в своей прежней жизни.
Да, я вдруг осознал, что почти всеми своими потрохами уже повяз в том времени. Но только «почти»… Я ведь все еще держался особняком. Ощущение отшельника, попавшего на остров, все равно не покидало меня. Однако я наблюдал за происходящим уже не как критик из будущего, но как человек, прочувствовавший дух того времени.
Год за годом, капля за каплей я насыщался их мировоззрением и уже в этом новом для себя состоянии совершенно по-новому открывал для себя их мир. Мы стебемся над совками, но в той эпохе поднимать громадную страну по-другому было невозможно. Как в том бою, когда молоденький лейтенант смог поднять солдат, только подставив свою жизнь под пули, так и в эти годы одолеть разруху можно было только таким самопожертвованием, энтузиазмом, субботниками и непочетным сегодня трудовым героизмом. Без всего этого страна просто не встала бы на ноги. Как выразился один писатель того времени, дорога в светлое будущее для нашей страны пролегала через узкоколейку Павки Корчагина, и другого, окольного пути туда не было. А теперь еще представьте себе, что люди той эпохи не просто поднимали страну, но и строили новую, невиданную ранее в России жизнь и, выходя из многовековой нищеты, они еще и мечтали…
Точку в моем перерождении поставил год, в котором народ, победивший в страшнейшей войне, поднявший разваленную страну и не утерявший невероятную силу духа, был вознагражден. Вознагражден по самой высшей мерке справедливости.
…«Дяденька-дяденька!» – разрезал ясный солнечный день звонкий голос соседского мальчишки. – «Дяденька! Вы слышали!? Космонавт полетел! Наш космонавт!!!»
Я вздрогнул.
«А год?! – закричал я от неожиданности пацану. – Какой сегодня год?»
Мальчишка удивленно посмотрел на меня.
«Тысяча девятьсот шестьдесят первый!»
Ну да, конечно же! Как же я проспал эту дату? Почему-то мне забылось это событие. А ведь я мог подготовиться к нему заранее.
Ну а затем было невообразимое ликование людей. Такой восторг людьми овладевал до этого только однажды – девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. (И хотя я встречал ту дату в лагере, но мне было известно, как она пришла на нашу землю). Я искренне радовался вместе со всеми.
Я пожелал бы каждому пережить такую минуту! Каждому пожелал бы своими глазами увидеть тот невообразимый всеобщий восторг, который буквально возносил до небес любого, не оставляя равнодушными даже самые каменные сердца. Да что там восторг?! Будто какая-то светлая волна прокатилась по душе. Все мое существо будто оторвалось (прямо скажем: «отодралось») от земли и вырвалось на необозримый простор. Будто не Гагарин, а я сам взлетел на ракете. Подростки на улице просто бесились от радости. Они тоже вместе с Гагариным гуляли по небесам. И гордость, ни с чем не сравнимая гордость распирала грудь. Мы! Это же Мы вырвались во вселенную! Первыми!!! Мы теперь смотрели на остальной мир, на могучую и надменную Америку с головокружительных космических высот. Это был момент, когда я отступил от своего давнего правила и стал предсказывать людям будущее. Рассказывал, что теперь корабли с космонавтами полетят один за другим, что по проторенной нами дорожке вскоре последуют и американцы, что по Луне будет ходить наш луноход, что мы будем возить в космос людей разных стран, и люди будут проводить на орбите не часы, а целые месяцы, что наш «Буран» взлетит и сделает точную посадку полностью в автоматическом режиме. (Разумеется, никаких фамилий я не называл. Мне хватило ума, чтобы догадаться, что это были строжайшие государственные секреты и моя осведомленность о них могла привести меня в соответствующие кабинеты). Это был момент, когда мне охотно верили. Люди тогда были готовы поверить во все, что угодно. На их глазах фантастика обращалась в реальность.
Но… Было в этот день и «но». Вечером, уже перед сном мне вспомнилось, что «Буран» так и остался невостребованным, что в девяностые годы мы сдали свои космические позиции, что Путин, которого все почему-то до сих пор считают державником, утопил в океане станцию «Мир» – последний символ нашего космического могущества. До сих пор не могу поверить в то, что это было вызвано какой-то угрозой со стороны «Мира», который выработал свой срок и, якобы, мог упасть куда-нибудь не туда. За все свои советские годы я видел много шахт и заводов, которые работали, уже порядком поизносившись, но их не закрывали, находили возможность их реконструировать, поддерживать в рабочем состоянии, поскольку они давали стране крайне нужную продукцию. А необходимость в «Мире» в девяностые годы была наиострейшая. Он нужен был разваливающейся стране хотя бы как символ, как обозначение своего державного присутствия в космосе, как надежда на возрождение нашей мощи, утекающей, как вода в песок. Работяга «Мир» тоже давал свою продукцию, невероятно важную и неповторимую для страны. Его продукцией был национальный дух. Кстати, недавно я узнал, что американцы отремонтировали какой-то свой престижнейший и такой же износившийся спутник-телескоп в космосе («Хаббл», кажется). Сделали это даже с риском для жизни. Их астронавты выполняли всю работу без страховки с Шаттла. И пусть теперь наши должностные лица не оправдывают затопление «Мира» тем, что его невозможно было отремонтировать. Уж нашими-то руками!..
Однако эти мысли мне пришли в далеком эйфорийном шестьдесят первом году, когда всеобщее ликование было таким беспредельным, что на волне невероятного взлета духа мне подумалось, что после такого события представить себе затопление «Мира» просто немыслимо, и оно теперь не случится, оно теперь просто не может случиться. Я вдруг начал сомневаться. Сомневаться в принципе.
И на этом надо остановиться особо.
Я ведь в те годы начал думать, что с историей произошло что-то необычное, что она пошла не по тому пути, который я знал из учебников, что она свернула в какую-то чистую и ясную параллель. Это позже я понял, что никаких перемен с историей не было, что все дело было во мне, точнее говоря, в заложенных в мою голову ложных стереотипах о той жизни, которые просто разбивались, сталкиваясь с реальной действительностью. Время излечивало меня, выправляя мои свернутые мозги, а история шла по своему единственному пути.
Это были счастливые годы. Я даже сменил работу, в смысле, наконец, устроился по своей специальности. Ведь я учился на историка-архивиста. Я и устроился работать в архиве. Впрочем, приставку «историк» из названия моей специальности можно было ко всем собачьим чертям выбрасывать, ибо, как оказалось, в наши головы вложили совсем не ту историю, которая реально открывалась передо мной. Вы можете сказать, что история не может зависеть от преподавания или политики, что это лишь голые факты. Я тоже так думал до этих пор. На самом деле история – это, прежде всего, логика, точнее говоря, это логические связки между разными фактами. Это такая же наука, как и математика. Она, по сути, изучает логику появления событий. Убери эти связки, история рассыплется как бусы без нити, поскольку факты, сами по себе, не встроенные в логику событий, остаются в голове просто хламом, который мозг не способен анализировать и вскоре выбрасывает за ненадобностью. Ведь думаете, почему я «проспал» полет Гагарина? – Потому, что это событие в моем зомбированном подсознании было заложено совсем в другой логической цепочке. Нам ведь внушили, что советская космонавтика – это отрыжка гонки вооружений, что сначала наделали из агрессивных милитаристских побуждений ракет, а затем решили посадить на них людей. А полет Гагарина – не более чем дешевый популистский пиар, который нужен был только для того, чтобы прославить социализм. Но в реальности я видел, что гонка вооружений для нас была вынужденной. Я не видел ней признаков агрессивности. Более того, наше оружие помогало многим странам освобождаться от внешней зависимости. А раз так, то эта логическая цепочка рассыпалась в моей голове, и полет нашего космонавта оказался как бы в большом белом логическом пятне.
Надо ли говорить, что это событие сильно встряхнуло меня? Будто это белое пятно в моей башке с громким пшиком лопнуло. Все открылось мне совсем с другой стороны. В моем сознании выкристаллизовалось совершенно новое видение этой части нашей истории. Это было, как я уже сказал, Высочайшее Вознаграждение великому народу за его долгую тысячелетнюю миссию на нашей Матушке-Земле, за его страдания и самопожертвование, за его высочайший моральный дух. Это было и следствием невиданного технического рывка державы. Один из американских специалистов как-то сказал, что постройка космического корабля – это не результат озарения одного гениального конструктора. В нем воплощен труд тысяч предприятий и огромного числа инженеров и высококвалифицированных рабочих. Этого можно достичь только самыми современными технологиями и материалами. Это возможно только при самой прогрессивной системе образования. Неслучайно американцы после полета Гагарина поставили вопрос о реформе своей начальной и средней школы. Это событие вытекало из глубокой исторической логики начавшегося прорывного шествия великого народа к далекому светлому будущему. И я теперь окончательно поверил людям, поверил, что они способны построить свое светлое будущее. Увиденный собственными глазами взлет державы на космические высоты окончательно вытряхнул из меня все остатки ложных исторических цепочек, и я уже полноценно ощутил себя советским человеком.