Виток жизни
Шрифт:
Могу лишь сказать, что довелось побывать в жутком сброде. Это в фильмах показывают исключительно интеллигентных заключенных, попавших туда в ходе сталинских репрессий. Может, где-то, в каких-то казармах, они и были, но мне довелось сидеть с теми, кто попал туда, как и я, по заслугам – бывшими полицаями, власовцами, бендеровцами, членами разных банд, уголовниками. Сегодня, когда я вижу, как проходит реабилитация репрессированных, как воздаются им почести, строятся памятники, вводятся в их честь памятные даты, мне вспоминается наш огромный барак этих уродов. Они ведь тоже входили в число тех миллионов гулаговцев и тоже теперь претендуют на категорию «жертв сталинских репрессий», тоже добиваются льгот, ходят на митинги, клянут кровавые Советы, пишут книги, их приглашают на школьные уроки…
В начале пятидесятых меня
Ну а дальше была обычная незаметная жизнь обычного бывшего зэка. Работал на самых разных неприглядных работах. Жил, где попало. О создании семьи совершенно не думал. Иногда вспоминал фронтовую медсестру. Я ведь не знал, как сложилась ее судьба. По фильму она погибла на глазах моего героя. Но в реальности мы ведь тогда не вернулись из разведки. Может быть, она действительно погибла. Практически не вспоминал свою четверку. Даже не знаю, где они теперь. Да и не хочу знать.
Что со мной случилось? Почему пропал интерес к жизни?
Иногда бывает, что я задумываюсь над этим. И в голову приходит момент, когда мы подъезжали с немцем к власовскому штабу и нам увиделся триколор.
Ведь до этого жизнь в окопах начинала кардинально менять меня.
Действительно, что мы представляли собой в этих окопах?
Пацаны, попавшие из двадцать первого века в сороковые годы. У нас же совсем иначе были устроены мозги. Можете ли себе представить, что в первые дни меня занимали вопросы, почему тех солдат, которые бегут с фронта, называют дезертирами и расстреливают? Мне, воспитанному на ценностях конца двадцатого века, в голову сразу приходили мысли о правах человека, о том, что нельзя насильно заставлять кого-либо идти на фронт. Почему человека лишают права самостоятельно принимать решения, почему его насильно сажают в солдатские эшелоны и везут на смерть? Фактически государство таким образом само убивает своих граждан. Это же какое-то изуверское государство. Вот такой понос был в моей голове. Но он был совершенно не случайным.
Вспомните сегодняшнюю пропаганду контрактной армии, которая втюхивает обществу мысль, что война – это дело только для тех, для кого она является обычной профессией, вроде как бы профессии бармена или педикюрщика. А остальным – право выбора: захотелось экстрима – пожалуйста, можешь повоевать в свое удовольствие, а надоело – собирай манатки, вали с фронта домой и спокойно занимайся стрижкой клумб или разведением кур. И никто не имеет права тебя останавливать, и уж тем более расстреливать за это.
Постарайтесь представить себе после этого, что приключилось бы, если бы в сороковые годы армия была бы набрана из пацанов конца двадцатого и начала двадцать первого века. Такая армия оказалась бы абсолютно недееспособной. Это же вам не в телебаре, накачавшись пивом, орать «Россия вперед!»
Несколько дней на фронте реально прочистили в этом отношении мои мозги. Я постепенно впитывал в себя дух и образ мышления окружавших меня бойцов. И даже начал перенимать от них абсолютно новые для себя ценности. Не сразу, конечно, но я вдруг стал ощущать себя частичкой общества. Не в смысле сегодняшнего понимания этого, то есть – не частичкой, как соломинкой в стогу сена, которую можно из этого стога убрать, после чего она все равно соломинкой останется. Но как клеткой в живом организме, которую оттуда уже не удалить. Но это, конечно, дебри, которые сложно объяснить. Проще говоря, я воевал, ходил в атаки, подставлял себя под пули уже не потому, что заставляли, а потому, что так, в общем, надо было.
Однако, погодите. Не подумайте, что я сам не знал страха. Еще как знал! И не только я. Смерти боялись все. Но…
Пожалуй, расскажу о нашем молоденьком лейтенанте, который погиб, едва попав на фронт, так что мы даже толком узнать его не успели.
Погиб он при штурме одной деревушки. Это был обычный фронтовой эпизод. Перед нашей ротой была поставлена задача овладеть населенным пунктом. Но атака захлебнулась, едва начавшись.
Кстати, вы можете спросить, почему нас, разведчиков, тоже заставляли ходить в атаки. Но в реальной войне случались всякие отступления от правил. Не от хорошей жизни, конечно. Те же заградотряды нередко подключали к боевым операциям,
И вот лежим мы перед этой деревушкой под пулеметным огнем и боимся поднять головы. Лейтенантик был рядом со мной, и я видел, как он переживал за сложившуюся ситуацию. Это ведь его взвод лег без движения на землю. Он нес личную ответственность за срыв атаки. Надо сказать, что при первом броске он засветил себя, и немцы теперь целенаправленно обстреливали то место, где он находился.
Не знаю, может быть, от страха, а может, от соседства с лейтенантом, из-за которого пули просто вспахивали вокруг нас землю, но я ни за что бы не решился подняться в атаку. И, думаю, остальные бойцы тоже. Но деревню надо было брать. Отлично представляю себе состояние нашего командира, который теперь лежал и наверняка вспоминал, как накануне комроты ставил перед ним боевую задачу.
Но бойцов поднять было невозможно.
И вот он совершает невозможное: взлетает (по-другому это не назовешь) из своей лощинки с криком «в атаку!».
Умный был парнишка. Как-то он сумел уловить паузу в сплошной стене огня и пробежал целых десять шагов…
Я струсил и не поднялся сразу. Но услышал, как справа и слева с криком «ура» побежали вперед солдаты. Я припоздал, и это спасло мне жизнь. Подкосив нашего командира, фашисты развели огонь в стороны на других наступающих. По ту сторону фронта ведь тоже сидели живые люди, страх точно так же наполнял их штаны, и они, утратив свою исконную германскую педантичность, забыли и о своих секторах обстрела. Я оказался в самом безопасном месте атаки – коридоре, который создал для меня командир.
Уже после войны я узнал о том, что на фронте из каждых десяти лейтенантов погибали девять. И я, получается, своими глазами увидел, как набиралась такая статистика.
Почему еще мне захотелось рассказать об этом случае? Дело в том, что после войны об этом открылась полемика. Справедливо, в общем-то, говорили, что неправильно все это, что командира нужно беречь, и даже, вроде бы, из армейского устава убрали фразу о том, что командир должен быть примером для солдат. Не помню точно, но смысл был именно такой, то есть постарались исключить ситуацию, когда командир должен своим примером поднимать солдат в атаку. Но мне вспоминается тот бой, и я понимаю, что по-другому тогда получиться не могло. Сами солдаты не поднялись бы. Какими бы приказами и угрозами командир их бы ни «воодушевлял». В той конкретной ситуации, если бы лейтенант не подставился под пули сам, деревушка не была бы взята. Но много ли значила бы потеря этого населенного пункта для общей победы? Как знать! Ведь не через одну такую деревушку прошла война! Мелкими шажками от деревушки к деревушке, от дота к доту продвигалась вперед Победа. Какие бы высокие стратегии ни разрабатывали военачальники, претворить их можно было, только поднимаясь из конкретных окопов и натыкаясь на конкретные пули. А поднимали бойцов простые лейтенанты. И так раз за разом. И набегало девять из десяти…
Девять из десяти лейтенантских жизней – это поднятые из окопов войска, это, в сухом остатке, себестоимость той Победы.
Сегодня попкорновские «историки» могут твердить о неразумном ведении войны, о недопустимости проведения атак, пока не осуществлена артподготовка, но на тысячи деревушек, через которые проходила война, невозможно организовать основательные артподготовки.
Сегодня, вообще, можно слышать всякую чушь о той войне, например, о недопустимости жестокого отношения к паникерам, которых расстреливали перед строем. Но рассуждающие так просто не представляют себе, что такое паника в боевой обстановке, когда у тебя самого душа в пятках, когда тебя самого охватывает ужас от наступающих на тебя солдат в серозеленой форме, от их лающей речи, от прущих на тебя страшилищ-танков, и в это время кто-то начинает душераздирающе вопить, напрочь подавляя твою волю и парализуя мышцы твоего тела. А затем ты видишь, как гибнут, глупо гибнут твои товарищи, поддавшиеся панике и в безумии выскочившие из окопов. После такого боя ты, не дрогнув, смотришь, как расстреливают горлана перед строем, и у тебя сжимаются кулаки, и ты жалеешь только о том, что сам не сделал это во время боя.