Витрины великого эксперимента. Культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921-1941 годы
Шрифт:
Новации в работе ВОКСа имели далекоидущие последствия, и в некотором смысле они породили возникшую в 1923–1926 годах ведомственную сеть, призванную демонстрировать советский социализм иностранцам. Для новых гидов Каменева блестяще резюмировала особый подход, заключавшийся в осуждении прошлого и указании на близость светлого будущего. Она отмечала, что иностранцы должны знать об ужасном наследии царизма и международной блокаде времен Гражданской войны. «Вы знаете, например, — говорила она, — что самое больное место — беспризорность… Нужно уметь рассказать, что это наше наследство… от прошлого…» Если проблемы настоящего можно было списать на прошлое, то настоящее также можно было показать в весьма выгодном свете, представив его как росток светлого будущего, ожидающего за ближайшим поворотом. Каменева указывала, что иностранцев нельзя «поразить» экономическим развитием, хотя в науке СССР не так уж и отстал. «Мы можем поразить иностранцев… только с точки зрения темпа [в котором все вокруг меняется. — М.Д.-Ф.] и с точки зрения развития»{164}. Советскую действительность нужно было представить
Аналогичное подчеркивание тяжелого наследия прошлого и достижений настоящего характеризовало и усилия по созданию образа СССР за границей в 1923–1926 годах. Агитпроп Коминтерна мог особо акцентировать роль коммунистической партии большевиков с целью дать иностранным коммунистам образец для подражания, однако подспудно здесь присутствовало и стремление подчеркнуть достижения СССР. Коминтерн стремился подчеркнуть то, что можно обозначить как управляемая аутентичность: при малейшей возможности царское угнетение или успехи таких социальных мер, как санатории для рабочих, должны были обсуждаться от лица простых рабочих и вообще советских граждан{165}.
Сохраняя двойную задачу приема визитеров дома и формирования общественного мнения за границей, стратегии, которым обучали гидов ВОКСа, непосредственно работавших с иностранцами, были в целом схожи со схемами, отраженными в периодике данного общества. В соответствии с желанием Каменевой двенадцать выпусков бюллетеня ВОКСа за 1925–1926 годы были переведены на основные европейские языки, с сохранением спокойного тона описания ряда советских публикаций и событий. Красной нитью через все статьи о советской науке, искусстве, литературе, выставках, музыке и национальных культурах проходило стремление описать их, иногда вполне открыто, в терминах достижений. Однако прошлое в данном случае рассматривалось не только в качестве источника современных проблем — напротив, прилагались очевидные усилия для доказательства того, что Советский Союз сохраняет лучшее из культурного и научного наследия предыдущих эпох. Данная тема возникла как опровержение эмигрантских обвинений в адрес большевиков в уничтожении культуры. Празднование в 1925 году 200-летнего юбилея Академии наук СССР, которое удачно демонстрировало сохранение высокой культуры и научные достижения настоящего, а также обещало немалые успехи в будущем, освещалось не менее чем в трех выпусках бюллетеня подряд{166}.
Есть конкретные свидетельства того, что большевики как в 1920-е годы, так и во времена расцвета социалистического реализма были достаточно успешны в попытках приучить сочувствующих иностранцев рассматривать советскую жизнь одновременно в свете прошлого и будущего{167}. Обе временные перспективы присутствовали в попытках привлечь на свою сторону представителей «развитого Запада», которые должны были не только прислушиваться к будущему, но и принимать во внимание тягостный груз прошлого.
Советская культура оценки индивидуумов возникла в сочетании с крайне иерархичной ментальной картой мира, что скрыто присутствовало в ориентации международного культурного просоветского аппарата и его публикациях. В то время как СССР стремительно несется вперед, остальные страны и народы строго ранжировались по степени развитости — промышленной, технологической, экономической и, конечно, культурной.
Например, в 1926 году ВОКС финансировал недолго просуществовавший журнал «Запад и Восток». Печатавшийся тиражом 5 тыс. экземпляров, он был создан, по словам Каменевой, для информирования советского читателя о событиях внешнего мира, чтобы тот мог лучше узнать своего капиталистического врага. Как явствовало из названия, журнал пытался «смотреть» в обе стороны, однако предисловие Каменевой касалось прежде всего «буржуазных» государств, и когда она говорила о познании внешнего мира, речь шла прежде всего о «странах с высоко развитой техникой и экономикой». Выдающийся беспартийный востоковед С.Ф. Ольденбург, критикуя традиционное пренебрежение Востоком, умышленно перевернул заглавие журнала, назвав собственную статью «Восток и Запад». Он утверждал, что, напротив, «мы свободны от европейских предрассудков о превосходстве Запада над Востоком, и в этом наша громадная сила». Задолго до 1917 года Ольденбург и несколько его известных коллег ориентировали российское востоковедение, выдвинув на обсуждение идею, что Россия вполне может знать Восток гораздо лучше европейцев; эта позиция стала более радикальной в связи с антигерманскими настроениями во время Первой мировой войны и тем самым предвосхищала антибуржуазную риторику, распространившуюся после 1917 года{168}. Даже в предисловии Каменевой к статье Ольденбурга данные «европейские предрассудки» были весьма заметны, например в следующем тезисе: когда речь заходила о Востоке, просвещение становилось важным не для ускоренного социалистического строительства, а потому, что могло помочь советской национальной политике. Народы Востока нуждались в «помощи» для развития, в «помощи» для восстановления своих национальных культур, и поскольку интеллигенция там была малочисленна — то и в «помощи» в «культурно-созидательной работе». Журнал «Запад и Восток», помимо статьи Ольденбурга, содержал лишь одну заметку по восточной тематике — о реформе китайского языка; в основном же он ориентировался на европейские культурные события и в меньшей степени — на западную науку и технику. На открытии курсов для гидов в 1927 году Каменева высказалась еще более четко: программа-максимум международной работы заключается в том, чтобы делиться советским опытом и «учиться той технике, той науке, достижению в них тех степеней, которых достигла Европа и Америка»{169}.
Телеологический взгляд на мир, отраженный в иерархическом ранжировании отдельных индивидов и целых государств, не был простым и косным, поскольку культурные и политические факторы вполне могли включаться в него наряду с особым разграничением уровней промышленного и научного развития. Советский классовый анализ, пролетарский интернационализм и революционный универсализм потенциально могли перевернуть некоторые иерархии, порожденные идеологиями прогресса XIX века и претендовавшие на организацию человечества по неким объективным критериям — от уровня промышленного развития и национального характера до расы. Позиция некоторых ученых, как, например, Ольденбурга, хотя сам он весьма ценил европейскую исследовательскую литературу и научные контакты, серьезно отличалась от эксклюзивно «западной» ориентации Каменевой. Однако несмотря на подобные исключения, повсеместная практика ранжирования иностранцев по степени важности и по их политической ориентации усиливала предпосылки для иерархизации.
Более того, поглощенность Западом шла гораздо дальше традиционной риторики. Так, в начале 1920-х годов контакты с Европой резко участились, при этом Каменева докладывала Чичерину в августе 1925 года, что ВОКС не имеет «фактически никаких связей» с Китаем, поскольку удалось провести лишь небольшой обмен научной литературой через посольство СССР в Японии. Данная диспропорция обострялась, конечно, и практическими факторами — сравнительной близостью Европы и трудностями проведения культурных операций где-либо еще, но также она отражала приоритеты дореволюционной большевистской эмиграции с ее давними европейскими связями и опытом. Фактически контакты ВОКСа с учеными Китая и Японии стали налаживаться лишь после 1924 года и исключительно по инициативе профессоров Дальневосточного университета во Владивостоке{170}. Общество дружбы с СССР было основано в Китае только десятилетие спустя, в октябре 1935 года, когда подъем авторитарного национализма в Японии привел к закрытию Японо-советского общества культурных связей. Наиболее важным исключением на этом фоне стала Мексика: произошедшая там революция сделала ее первой страной западного полушария, установившей дипломатические отношения с Советской Россией, что способствовало выдаче виз и культурному обмену. Многие визитеры из Мексики в СССР искали возможности возобновить революцию, приостановленную относительно консервативными мексиканскими президентами{171}.
Конечно, советские культурные связи с другими странами устойчиво развивались и постепенно становились глобальными, особенно в 1930-х годах; начиная с конца 1920-х созрели более благоприятные условия для наращивания широких контактов между СССР и некоторыми незападными странами. Например, как указывалось в одном из соответствующих отчетов в 1935 году, «Прочность дружественных отношений между СССР и Турцией при общем направлении внутренней кемалистской политики создала широкие возможности для развития культурной связи». Тем не менее даже в наиболее благоприятном случае — с кемалистами — аналитик ВОКСа по-прежнему обозначал советские приоритеты в стиле, поразительно напоминающем концепцию Каменевой о советской «помощи» Востоку, высказанную десятилетием ранее. Культурные связи рассматривались как улица с односторонним движением, т.е. как «передача туркам опыта нашего культурного строительства в разных областях, к чему сами турки относятся с большим интересом и вниманием»{172}. Позиция по отношению к Западу, занятая в 1920-х годах интернациональным крылом партии-государства, включая и ВОКС, была двусмысленной, поскольку пропаганда советских достижений сочеталась с сильным желанием ассимилировать и импортировать западные достижения и даже просвещать в этом направлении население СССР. В отношениях же с любой страной незападного мира, даже с древнейшими мировыми цивилизациями и богатейшими культурами, доминировал дух превосходства и попечительства.
«“Они” были везде»
Ни один анализ положения иностранцев в Советском Союзе не был бы полным без разбора множества ролей, сыгранных в этой драме органами государственной безопасности. Основная трудность при попытках ввести в повествование столь могущественного игрока состоит в том, что в отличие, к примеру, от архивов восточногерманской «Штази» документы советских спецслужб остаются в основном недоступными для исследователей. За вычетом немногих важных исключений, большинство документов, увидевших свет, касаются лишь нескольких тем (таких, как структура «органов», администрация системы ГУЛАГа или отчеты о «настроениях» населения), но никак не участия советской тайной полиции в работе с иностранцами или ее деятельности в рамках международных культурных инициатив. Однако нет никаких сомнений, что органы госбезопасности оказывали серьезное влияние на прием иностранцев ВОКСом и другими принимающими организациями, а также на опыт пребывания в СССР самих иностранцев — причем нередко таким образом, что визитеры едва ли об этом догадывались. Если собрать воедино доступные фрагменты рассекреченных архивов ВОКСа и существующую мемуарную литературу, можно выявить отдельные уровни работы, на которых сотрудники ВЧК/ ГПУ/ОГПУ/НКВД могли воздействовать на культурную дипломатию.
Один из ключевых факторов, определявших организационную структуру органов госбезопасности, состоял в том, что внутренняя опасность и иностранная «зараза» были здесь всегда институционально связаны. Изначально подразделением ВЧК, занимавшимся заграничными операциями и иностранцами внутри СССР, был уже упомянутый выше иностранный отдел (ИНО), образованный в 1921 году и состоявший тогда из канцелярии, агентурного отделения и бюро виз. В 1922–1929 годах ИНО возглавлял Меер Абрамович Трилиссер (родился в Астрахани в 1883 году, член социал-демократической партии с 1901 года и сотрудник ЧК — с 1918-го), ставший в 1926 году также заместителем начальника ОГПУ. Трилиссер наиболее активно, по сравнению с другими чекистами, был вовлечен в дела ВОКСа в 1920-х годах, особенно если судить по частоте появления его имени в документах{173}.