Витя Малеев в школе и дома (илл. Ю. Позина)
Шрифт:
— Значит, у вас там все ябеды.
— Совсем не ябеды. Разве Петрова поступила честно? Антонина Ивановна хочет вместо нее другую наказать, а она сидит и молчит, рада, что на другую подумали. Если б я тоже молчала, значит, я с ней заодно. Разве это честно?
— Ну ладно, — говорю я. — Этот случай совсем особенный. А не было у вас такого случая, чтоб какая-нибудь девочка не явилась в школу, а дома говорила, что в школе была?
— Нет, у нас такого случая не было.
— Конечно, — говорю я. — Разве у вас такое может случиться! У вас там все примерные ученицы.
— Да, — говорит Лика, — у нас класс хороший. А разве у вас был такой случай?
— Нет. У нас, — говорю, — нет.
— А почему ты спрашиваешь?
— Так просто. Интересно узнать
Я перестал разговаривать с Ликой, а сам все время думал о Шишкине. Мне очень хотелось посоветоваться с мамой, но я боялся, что мама сейчас же сообщит об этом в школу, и тогда все пропало. А мама и сама заметила, что со мной что-то неладное творится. Она так внимательно поглядывала на меня иногда, будто знала, что я о чем-то хочу поговорить с ней. Мама всегда знает, когда мне нужно что-то сказать ей. Но она никогда не требует, чтоб я говорил, а ждет, чтоб я сам сказал. Она говорит: если что-нибудь случилось, то гораздо лучше, если я сам признаюсь, чем если меня заставят это сделать. Не знаю, как это мама догадывается. Наверное, у меня просто лицо такое, что на нем все как будто написано, что у меня в голове. И вот я так сидел и все поглядывал на маму и думал, сказать ей или не сказать, а мама тоже нет-нет да и взглянет на меня, словно ждет, чтоб я сказал. И мы долго так переглядывались с ней, и оба только делали вид: я — будто книжку читаю, а она — будто рубашку шьет. Это, наверно, было бы смешно, если бы мне в голову не лезли грустные мысли о Шишкине.
Наконец-таки мама не вытерпела и, усмехнувшись, сказала:
— Ну, докладывай, что у тебя там?
— Как это — докладывай? — притворился я, будто не понимаю.
— Ну говори, о чем хочешь сказать.
— О чем же я хочу сказать? Ни о чем я не хочу сказать, — стал я выкручиваться, а сам уже чувствую, что сейчас же обо всем расскажу, и рад, что мама сама об этом заговорила, так как легче сказать, когда тебя спрашивают, чем когда не спрашивают вовсе.
— Будто я не вижу, что ты о чем-то хочешь сказать! Ты уже три дня ходишь как в воду опущенный и воображаешь, что никто этого не замечает. Ну, говори, говори! Все равно ведь скажешь. Что-нибудь в школе случилось?
— Нет, не в школе, — говорю. — Да нет, — говорю, в школе.
— Что, опять небось получил двойку?
— Ничего я не получил.
— Что же с тобой случилось?
— Да это не со мной вовсе. Со мной ничего не случилось.
— С кем же?
— Ну, с Шишкиным.
— А с ним что же?
— Да не хочет учиться.
— Как — не хочет?
— Ну, не хочет, и все!
Тут я увидел, что проговорился, и подумал: «Батюшки, что же я делаю? А вдруг мама завтра же пойдет в школу и скажет учительнице!»
— Что же, Шишкин уроков не делает? — спросила мама. — Двойки получает?
Я увидел, что не совсем еще проговорился, и сказал;
— Не делает. По русскому у него двойка. Совсем не хочет по русскому учиться. У него с третьего класса запущено.
— Как же он в четвертый-то класс перешел?
— Ну, не знаю, — говорю. — Он к нам из другой школы перевелся. В третьем классе у нас не учился.
— Почему же учительница не обратит на него внимания? Его подтянуть надо.
— Так он, — говорю, — хитрый, как лисица! Что на дом задано, спишет, а когда в классе диктант или сочинение, не придет вовсе.
— А ты бы занялся с ним. Ведь думаешь о товарище, огорчаешься из-за него, а помочь не хочешь.
— Поможешь, — говорю, — ему, когда он сам не хочет заниматься!
— Ну, ты растолкуй ему, что учиться надо, подействуй на него. Ты вот сумел взяться за дело сам, а ему помощь нужна. Попадется ему хороший товарищ, и он выправится, и из него настоящий человек выйдет.
— Разве я ему плохой товарищ? — говорю я.
— Значит, не плохой, если думаешь о нем.
Мне стало очень стыдно, что я не сказал маме всей правды, поэтому я поскорей оделся и пошел к Шишкину, чтоб поговорить с ним как следует.
Странное дело! Почему-то именно в эти дни я по-настоящему подружил с Шишкиным и по целым дням думал о нем. Шишкин тоже изо всех сил привязался ко мне. Он скучал по школьным товарищам и говорил, что теперь, кроме меня, у него никого не осталось.
Когда я пришел, Костя, его мама и тетя Зина сидели за столом и пили чай. Над столом горела электрическая лампочка под большим голубым абажуром, и от этого абажура вокруг было как-то сумрачно, как бывает летним вечером, когда солнышко уже зашло, но на дворе еще не совсем стемнело. Все очень обрадовались моему приходу. Меня тоже усадили за стол и стали угощать чаем с баранками. Костина мама и тетя Зина принялись расспрашивать меня о моей маме, о папе, о том, где он работает и что делает. Костя молча слушал наш разговор. Он опустил в стакан с чаем половину баранки. Баранка постепенно разбухала в стакане и становилась все толще и толще. Наконец она раздулась почти во весь стакан, а Костя о чем-то задумался и как будто совсем позабыл о ней.
— О чем это ты там задумался? — спросила его мама.
— Так просто. Я думаю о моем папе. Расскажи о нем что-нибудь.
— Что же рассказывать? Я тебе уже все рассказала.
— Ну, ты еще расскажи.
— Вот любит, чтоб ему об отце рассказывали, а сам ведь и не помнит его, — сказала тетя Зина.
— Нет, я помню.
— Что же ты можешь помнить? Ты был грудным младенцем, когда началась война и твой папа ушел на фронт.
— Вот помню, — упрямо повторил Шишкин. — Я помню: я лежал в своей кроватке, а папа подошел, взял меня на руки, поднял и поцеловал.
— Не можешь ты этого помнить, — ответила тетя Зина. — Тебе тогда три недели от роду было.
— Нет. Папа ведь приходил с войны, когда мне уже год был.
— Ну, тогда он забежал на минутку домой, когда его часть проходила через наш город. Тебе про это мама рассказывала.
— Нет, я сам помню, — обиженно сказал Костя. — Я спал, потом проснулся, а папа взял меня на руки и поцеловал, а шинель у него была такая шершавая и колючая. Потом он ушел, и я больше ничего не помню.
— Ребенок не может помнить, что с ним в год было, — сказала тетя Зина.
— А я помню, — чуть ли не со слезами на глазах сказал Костя. — Правда, мама, я помню? Вот пусть мама скажет!
— Помнишь, помнишь! — успокоила его мама. — Уж если ты запомнил, что шинель была колючая, значит, все хорошо помнишь.
— Конечно, — сказал Шишкин. — Шинель была колючая, и я помню и никогда не забуду, потому что это был мой папа, который на войне погиб.
Шишкин весь вечер был какой-то задумчивый. Я так и не поговорил с ним, о чем хотел, и скоро ушел домой.
В эту ночь я долго не мог заснуть, все думал о Шишкине. Как было бы хорошо, если бы он учился исправно, ничего бы такого с ним не произошло! Вот я, например: я ведь тоже неважно учился, а потом взял себя в руки и добился чего хотел. Все-таки мне было, конечно, легче, чем Шишкину: у меня есть отец. Я всегда люблю брать с него пример. Я вижу, как он добивается чего-нибудь по своей работе, и тоже хочу быть таким, как он. А у Шишкина отца нет. Он погиб на войне, когда Костя был совсем маленьким. Мне очень хотелось помочь Косте, и я стал думать, что если бы начать с ним как следует заниматься, то он может выправиться по русскому языку, и тогда учеба у него пойдет успешно.