Витязь на распутье

Елманов Валерий Иванович

Надо сказать, что их помощь оказалась своевременной. Если бы не люди из засадной сотни, не факт, что никто бы не ушел, поскольку обратно к лесу бросилось бежать не меньше двух десятков и мы запросто могли кого-нибудь упустить, а так сработали чисто.

После допроса первых трех мне все стало ясно. Точнее, понял я даже раньше, еще до первого из допросов, когда один из пленных указал на лежащего главаря. Тот был мертв, но лицо его сказало мне обо всем – Аксамит. Помнится, Василий Голицын первый раз послал его по мою душу чуть ли не два года назад, но у парня сорвалось – помешал Игнатий, а затем царевич. Вторично холоп Голицына засветился при покушении на Дмитрия и Годунова. А впрочем, чего там вспоминать. «Сколь веревочка ни вейся, а совьешься ты в петлю», – пел Высоцкий про таких орлов. Вот она и свилась.

Ну а далее были рассказы бывших охотников, в одночасье превратившихся в добычу. Разумеется, о том, что их хозяева-бояре запланировали на потом, они не знали. Однако, учитывая, что у них имелся приказ не щадить никого, а завтра на рассвете доставить тело заживо сожженного царевича, а также труп подлого предателя князя Мак-Альпина в Москву, протянуть логическую цепочку несложно.

Схема, скорее всего, осталась прежней, как и летом, во время отравления, только с одним изменением. Если тогда они хотели обвинить Годунова в убийстве Дмитрия, то теперь наоборот. Герой-царевич возвращается с победной войны, а приревновавший к нему кесарь решил устранить ставшего опасным конкурента. Не зря же те сплетники, которые хулили государя на торжищах, в конце вспоминали добрым словом отца Федора Борисовича. То есть и тут все сходится.

Мне же предназначена роль подлого предателя, польстившегося на тридцать сребреников Дмитрия и учинившего неслыханное злодейство. Учитывая, что я был единственным, кто на недавнем пиру удостоился чести сидеть почти за царским столом, пусть и чуть наособицу, но все равно выше любого боярина, не говоря уж про окольничих, звучало правдоподобно.

Но все это теперь не имело значения. Гораздо важнее было иное – что делать дальше? Над этим я и ломал сейчас голову…

Казалось бы, о чем тут думать, о чем гадать, ведь мною все давным-давно решено. Вломившиеся в царские палаты бояре убивают Дмитрия, а мои гвардейцы вместе со стрельцами заходят с небольшим опозданием, чуть-чуть не успев спасти государя, но зато взяв убийц с поличным, прямо над трупом «красного солнышка».

Словом, все легко и просто.

Правда, сразу после совершенного Аксамит с остальными должен был вернуться в Москву и доложить о выполнении задания – явная нехватка людей у бояр, коли приходится задействовать народ и там, и там, – но это ерунда. Я уже нашел подходящее объяснение – мол, некому ехать. Врасплох застать не вышло, а ратники князя драться горазды, так что стояли до последнего, потому убито больше половины, а все прочие за редким исключением ранены, и если не перевязать, то без должного ухода к ночи изойдут кровью.

Но мертвые тела царевича и князя они завтра поутру непременно привезут, как и велено. Только царевич не сгорел, а попросту убит, но ведь главное, что покойник.

Подходящего гонца для этого дела я тоже наметил. Среди захваченных нами пленных были два брата-близнеца, Каравай и Горбушка, причем первый, который остался невредим, потому и попал в плен, что потерял драгоценное время, пытаясь помочь раненому брату.

Вот Каравай и должен был умчать в столицу. Поскольку у нас в заложниках Горбушка, была уверенность, что он все выполнит так, как надо. Что нужно сообщить своему хозяину – Дмитрию Шуйскому, он тоже знал. На всякий случай я даже вручил ему массивный золотой перстень, снятый с пальца Аксамита. Мол, атаман велел показать в знак того, что Караваю можно верить.

Словом, все в порядке, и близнец был готов к выезду, но я продолжал медлить, не отпуская его…

Глава 42

И вновь на распутье

Отчего-то неожиданно припомнилось, как радушно Дмитрий встретил меня в Путивле, как он охотно учился латыни, как… Да что далеко ходить – столь решительно соглашаться с подготовленными мною указами, которые, если разобраться, даже не ломали, но взрывали все прежние устои, тоже надо иметь немалое мужество. Да и помимо него у нынешнего государя хватает достоинств.

Поймав себя на мысли, что думаю совершенно не о том, я стал вспоминать неприятные минуты – мой смертный приговор, на который он дал добро в Путивле, еще один, но уже в Москве, который он едва мне не вынес. А разве не из-за приказа Дмитрия о погоне я потерял почти полтора десятка человек? Разве не он был пускай и косвенным, но виновником гибели священника Антония, моего друга Квентина Дугласа, альбиноса Архипушки? Разве не он постоянно предъявлял мне несуразные требования, которые приходилось выполнять? Разве не его вина в том, что…

И все равно не получалось.

Сверху на все обиды мягко накладывались иные воспоминания. Вот он довольно, совсем по-мальчишески улыбается, благодарно глядя на меня после поединка с паном Свинкой. А вот он блаженствует, гордо восседая на коне, несущем его в столицу, где его ждет трон. А вот он, счастливый, что так быстро сумел научиться танцевать, безмятежно кружится с Любавой под чудесную мелодию «На сопках Манчжурии».

Не давало покоя и еще одно. Как ни крути, а ведь мое поведение, по сути, изрядно припахивает чем-то нехорошим. Попытка убедить себя, что молчаливый отход в сторону можно лишь с большой натяжкой назвать предательством, да и то весьма мелким, ни к чему не привела.

«Мелких предательств не бывает – оно либо есть, либо нет», – упрямо твердил внутренний голос. И как ему заткнуть рот? Да и невозможно это, потому голос есть, а рот у него отсутствует. Ответить же так, чтобы он заткнулся сам, я не мог – не было у меня таких слов.

Была минута, когда я уже был готов – по принципу будь что будет – ехать в Москву, а там без лишних слов швырнуть к ногам Дмитрия весь десяток захваченных пленников. Я даже вышел на крыльцо, чтобы отдать приказ о сборе, открыл рот и… закрыл его, так и не сказав ни слова. Да и кому говорить – вон они, довольные и счастливые, что все обошлось как нельзя лучше, кувыркаются голышом в снегу и от избытка чувств весело орут что-то нечленораздельное.

Ну да, ну да, банька. Она самая. Только на сей раз настоящая, на которую я дал добро сразу после того, как сделали перевязки своим и чужим раненым – с паром, с веничками, с сугробами вместо проруби и с блаженной истомой после всего этого. Нет, прикажи, и они тут же буквально через десять минут застынут в строю, готовые куда угодно за своим воеводой, ибо знают – уж коль позвал, бросай все и вперед.

Знать бы еще куда вперед. Дорог-то две, а я вновь как витязь на распутье – стою и думаю, налево или направо. Эдакий выбор добра из двух зол. Вообще-то обычно выбирают меньшее, вот только иногда за ним искусно прячется большее. К тому же меньшее зло, как правило, долговечнее.