Витязь на распутье
Шрифт:
Дмитрий повернулся к Бучинскому и властно приказал:
– Пометь.
Тот, помявшись, склонился к уху государя и что-то зашептал. Лицо Дмитрия омрачилось.
– И что, ты уже написал сей дарственный указ? – отрывисто спросил он.
– Написал, государь, токмо вручить осталось, – склонился Бучинский в низком поклоне.
– Так коль не вручено, тогда и переиначить недолго, – улыбнулся Дмитрий. – А дядю своего, боярина Нагого, я иным удоволю – авось земель в достатке. А ежели он каким-либо образом проведал про написанное, растолкуй, что дело государевой важности, потому и перечить ему не след.
Сделал Дмитрий подарок и Ксении Борисовне. Причем состоял он не только из драгоценностей, но и из… прощения. Дескать, более он на нее не серчает и она теперь сызнова пребывает в его милости. Да еще, криво ухмыльнувшись, порекомендовал ей впредь ездить по улицам не так шибко, даже если они костромские, а не московские.
Царевна осталась в недоумении, а я припомнил рассказ Отрепьева, услышанный в Путивле. Дескать, произошел с ними некий случай, когда они с Дмитрием вдвоем гуляли по Москве, и зазевавшегося будущего государя окатила грязью проезжавшая мимо карета с царевной.
Уже перед тем как переправляться через Волгу, государь, глядя на мое лицо и неверно истолковав озабоченность, решив, что я все-таки недоволен из-за Климянтино, расщедрился, заявив мне, чтоб не расстраивался, ибо не пройдет и года, как он одарит меня такими вотчинами, каких не имеет ни один боярин на Руси. Надо будет только помочь ему одолеть поганых басурман, выпивших столько крови из русского народа, и весь Крым будет моим.
Нет, все-таки он непревзойденный мастер раздаривать чужое. Даже завидки берут, глядя на его талант.
Но мне было не до вотчин в Крыму. Гораздо сильнее меня беспокоили дела более близкие по времени, которые грозили сорваться из-за непоколебимого упрямства шведского принца.
Указ о своей ссылке в Обдорск Густав выслушал от Басманова с невозмутимым лицом, после чего удалился в отведенную ему комнату. Спустя час, когда я осторожно заглянул к нему, ибо на стук в дверь принц не отвечал, он уже вновь лежал на своей постели, издавая заливистый храп и разя тяжелым сивушным перегаром.
По-моему, он до конца не протрезвел и позже, в день своей отправки, а выглядел вообще лет на шестьдесят – настолько как-то сразу одрябло и постарело его лицо.
Новая попытка поговорить с ним насчет Эстляндского королевства также осталась безуспешной – Густав и слышать о том не желал.
Напоминание об Обдорске и мое красноречивое живописание тех ужасов, которые его ждут, упорства принца ничуть не поколебало. Не заставило его призадуматься и мое сравнение по принципу контраста: с одной стороны – жуть полярной ночи, длящейся по полгода, одиночество и безвестное умирание в затерянном острожке, а с другой – пышный прием иноземных послов и королевская слава в многолюдном богатом Ревеле.
В ответ Густав принялся пояснять, что у него в голове при виде Ксении возник некий туман и лишь потому он пошел на то, чтобы ввергнуть свою родину в пучину бед. Зато теперь, когда туман рассеялся, ему первым делом пришло на ум: «Memento patriae» [101] , и он никогда и ни за что.
Вообще-то чисто по-человечески я его прекрасно понимал. Одна беда, я тоже, как и он, помнил о родине, а они у нас с принцем разные. Если у меня все сорвется этой зимой, то к лету надо ждать войны с Крымским ханством, и пусть даже наш государь героически погибнет в ней, он все равно успеет заварить такую кашу, которую Годунову придется расхлебывать не один год. Все это, ничего не утаив, я и пояснил Ксении, которая была крайне удивлена и встревожена видом моей мрачной физиономии. Царевна прикусила губку, понимающе кивнула и тоже призадумалась, хмуря брови, но спустя несколько минут робко заметила, что было бы здорово, если б я дозволил ей потолковать с королевичем перед его отъездом в Буй-городок.
101
Помни о родине (лат.).
Я скептически усмехнулся и равнодушно пожал плечами – мол, ради бога, только все это бесполезно. Ксении моя уверенность в том, что ничего не получится, явно не понравилась, но она сдержалась, не стала ничего говорить. Очевидно, решила, что коли сделала мужика один раз, то отчего бы не повторить, тем самым вновь утерев мне нос.
Попросила она лишь об одном – ненадолго оставить ее наедине с Густавом после утренней трапезы. Я возразил, что принц ничего не ест вот уже которые сутки, но царевна самоуверенно заявила, что ежели его придут кликать за стол от ее имени, то он явится. Как ни удивительно, но она оказалась права – Густав действительно пришел. Но ничего у нее не вышло, так что спустя полчаса несговорчивый королевич покинул терем Годуновых, а еще через час и Кострому.
Однако уже к вечеру царевна резвилась и улыбалась как ни в чем не бывало, а в ответ на расспросы брата ответила, что ей теперь положено веселиться, дабы суженый, упаси бог, не помыслил чего худого, решив, что она не желает идти с ним под венец. При этом она поглядывала на меня столь многозначительно, что я недоуменно уставился на нее и нарочито суровым тоном грозно осведомился:
– А ведомо ли женке, кою плеть муж берет в руки, дабы угомонить свою…
– Ой, ведомо, – пропела она. – А еще ей ведомо, яко моего любого из печали вывести.
Ба! Да неужто?! Но ведь Густав уехал. Тогда каким образом она?..
Я опешил, а она специально не торопилась, выдерживая паузу. Впрочем, долго сдерживаться Ксения не сумела и выпалила:
– А на что нам ентот королевич сдался?
Пришлось напомнить одно из условий Дмитрия, которое гласило, что Русь я вмешивать не имею права.
– Ну так что ж?! – презрительно фыркнула она. – Слыхивала я, будто в заморских землях обычай не возбраняет и бабам на престолах сиживать, вот я и вопрошаю: на кой нам Густав?
– Уж не ты ли сама на престол сей глазок лукавый нацелила? – поинтересовался Годунов и, повернувшись ко мне, заметил: – А что, с нее станется. Она завсегда не мытьем, так катаньем, но своего добивалась.
– Уж меня бы с него в жисть никто не спихнул бы, – обиженно заявила царевна, но тут же, посерьезнев, поправилась: – Хотя нет. Это я при женихе своем такая бойкая. Вот подсоблять – дело иное. Тут я мастерица, а чтоб самой…
– Тогда кого? – осведомился я.
– Допрежь словцо свое дай, что когда поедешь Эстляндию енту окаянную воевати, то и меня с собой возьмешь, – потребовала она.