Витязи из Наркомпроса
Шрифт:
Улыбнувшись этой светлой мысли, Сванидзе хлопнул в ладоши, полюбовался легкими прыжками умчавшейся от него и сердито зацокавшей, замершей вниз головой на сосновом стволе, лесной красавицы и пошел дальше.
Впереди, в меж темно-зеленых лап елей, виднелись по европейски аккуратные домики медицинского центра: отдельные помещения для боксов, где работали с патогенными бактериями и вирусами, серологическая и химическая лаборатории, регистратура…
В уютном, веселой раскраски виварии весело тявкали, протяжно мычали и мелодично, красиво, как видно, на украинском, хором грустно пели подопытные.
Перед застекленным входом, у круглой клумбы, в которой цветы были высажены в виде красной пятиконечной звезды с портретом любимого Наркома посреди, Николая Ивановича ожидал
— Гутен таг! — вежливо поздоровался Сванидзе с учеником и бывшим ассистентом знаменитого бактериолога, лучшего в Европе специалиста по холере и тифу Рудольфа Вейгла.
— Шолом! — Людвиг Флек, которого переманили из немецкого Laokoon, где он занимался разработкой противотифозной сыворотки, родился сорок два года тому назад в польско-еврейском Львове, и язык родных палестин был ему вовсе не немецкий. Кроме того, и в киевской гимназии, и в Университете он получал свои знания исключительно на свинячьем языке поганых гоев, то есть как это?… а, по-русски.
Так что разговор двух культурных европейцев продолжился на местном туземном диалекте.
— Ну что, любезнейший Людвиг Карлович, каковы ваши успехи? Можно ли вас наконец поздравить?
— Хотел бы принять ваши поздравления, дорогой Николай Иванович, но… Как говорится, знания в лавочке не покупаются…
— Что так? Неужели неудача? — участливо спросил ученого Сванидзе.
— Представьте себе, да! Тот лабораторный подопытный экземпляр, который вы мне намедни передали, оказался чрезвычайно резистентным! Ведь я полагал как: одно распыление аэрозоля, и вот вам желаемый результат, а именно мортус… Нет, ничего не получается… Исключительно живучая оказалась самочка!.. конечно, я бы мог сказать, что попалось перо плохое — но лучше скажу честно, что я пока толком не умею писать!
— А можно ли на неё взглянуть?
— Ой, ну да конечно! Как говорится, на чьей телеге едешь, того и песни поешь! Заходите, пожалуйста! Только вам надо сначала переодеться…
… Спустя некоторое время, Николай Иванович, уже одетый в белоснежный комбинезон, в марлевой маске, закрывавшей его умное и доброе лицо, заглядывал через толстое стекло в бокс, где на широкой и мягкой кровати, надежно зафиксированная гуманными резиновыми широкими, чтобы не нарушать кровообращение конечностей, бинтами металась в горячечном бреду девочка. Мерзавка, написавшая это самое письмо, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор… Правда, не будь этого доноса, Николай Иванович мог бы и не увидеть чарующей красоты этих мест и не познакомился бы с такими замечательными людьми, настоящими московскими интеллигентами в лучшем смысле этого слова.
— А что, экземпляр сильно страдает? — сокрушенно спросил старший лейтенант ГБ, не чуждый устаревшего буржуазного гуманизма.
— Да уж есть такое дело… Жар, головные боли, рвота… все по полной программе! А ведь должно было быть совсем иначе: раз, и в дамки! увы, что-то мой токсин плохо сработал…
— И не жалко вам её? Всё-таки, в некотором образе, конечно, она почти что и человек?
Ученый насупился…
— Когда я приступаю к опыту, связанному с гибелью экспериментального животного, я всегда испытываю тяжёлое чувство сожаления, что прерываю ликующую жизнь, что невольно я являюсь палачом живого существа. Когда я разрушаю живое, я глушу в себе едкий упрёк, что грубой, невежественной рукой ломаю невыразимо художественный природный механизм. Но! — ученый поднял вверх указательный палец. — Но я стойко переношу это в интересах истины, для пользы многим людям. А меня… мою, да! пусть иной раз вивисекционную деятельность, но направленную для общественной пользы! невежественные обскуранты предлагают поставить под чей-то постоянный контроль. Вместе же с тем истребление и, конечно, мучение живых существ только ради удовольствия и удовлетворения множества пустых прихотей остаются без должного внимания… Расстрелы! Ведь это же бессмысленное расточительство! С того же расстреливаемого можно выкачать почти пять литров крови, которая сейчас просто утекает в канализацию! А его волосы, которые можно использовать для набивки подушек! А тонкая кожа, зачастую украшенная татуировками?
— Ну, уже во время Великой Французской революции существовала какая-то мануфактура, где шили перчатки из кожи гильонтинированных врагов народа! — тонко улыбнулся Николай Иванович. — Ничто не ново под луной… (Действительно! Была такая мануфактура. Упоминается Троцким в «Истории русской революции».)
— Но что же нам делать с вашей резистентной пациенткой? Разве, если она вам, мой дорогой, не нужна, передать её физиологам? — Николай Иванович был по-советски рачителен.
Удрученный неудачей воин большой науки только плечами пожал, мол, забирайте… Если любовь закончилась, она и не начиналась, как мудро отмечает Б-го избранный народ.
Вспугивая диких уток грохотом стосильного мотора М-11, аэроглиссер типа НКЛ-5, что забавно, с бортовым номером тоже «5», построенный еще в 1935 году на Навашинской судоверфи по заказу Наркомлеса, чтобы возить по речкам да болотам (осадка-то всего двадцать сантиметров) начальство, врачей и почту, со свистом рассекая воздух лопастями расположенного на корме катера винта, мчался вниз по тихому Ваду… Мощный, авиационный в прошлом, двигатель сумел разогнать легонькую, полуторатонную машину до немыслимой на реке скорости 60 километров в час… Да что там, на реке! Даже по дорогам на легковой машине свыше сорока километров выжимали только завзятые лихачи. Потому что автомобиль начинало так трясти, что руль из рук вырывался.
А здесь приподнявшийся на редане катер почти всем корпусом вышел из воды, и шел так ровно, что не расплескал бы воду в поставленном на кокпит стакане. Единственное, что опасался сидевший сзади и чуть выше пассажиров механик, это было то, что можно было налететь на топляк, то есть притопленную, невидимую в воде корягу, которая на такой скорости прошила бы обшивку, как шилом!
Да, хорошая машина… Нигде в мире таких скоростных катеров не строили! О них даже писатель Лев Кассиль в своей книжке «Вратарь Республики» упомянул. И будь Натка прежней, она бы с огромным удовольствием отдалась бы этому восхитительному чувству полета над водной гладью… Да еще рядом с Ним… с очень-очень дорогим ей человеком… Которому она… да что там… наверное, не совсем уж так и безразлична?
Но теперь… что уж об этом и думать-то? Теперь, когда она… заболела… (Натка, воспитанная в сугубом материализме, и лба никогда не перекрестившая, ни за что на свете не могла поверить, что с ней могло произойти такое… Ну, что в самом деле, такое есть эта пресловутая смерть? Это прекращение дыхания и сердцебиения, после чего происходит кислородное голодание мозга, переходящее в терминальную стадию, то есть гибель клеток его коры… далее, распад и деструкция мягких тканей организма… А как это происходит в реальности для умирающего? Помутнение сознания, сопровождающее резким сужением угла зрения из-за дисфункции зрительных нервов, потому кажется, что умирающий видит перед собой сужающийся световой тоннель… Потому и слышатся неясные звуки, которые суть хаотичные сигналы умирающего слухового нерва… О! Всё понятно. Натка просто сильно больна, и это её бред… Но такой… э-э-э… яркий и увлекательный… Но явно, это бред. Потому как в Стране Советов всё то, чему Натка была живым (или всё же не совсем живым?) свидетелем, происходить никак не могло!)
Не могло. Но ведь происходило.
И если встречу с мертвым поэтом Багрицким еще можно было проигнорировать (хотя сотни его почитательниц с огромной готовностью накинули бы петлю себе на шею, если бы были уверены, что с ним встретятся!) как не значимое для судеб страны явление, то… Эти бесчеловечные эксперименты…
Да! Мы, коммунисты, для победы нашего дела действительно, за ценой не постоим. И не пожалеем жизни… Только… Своей жизни! Собственной.
Натка недолго и прожила на этом прекрасном белом свете, но одно она знала точно: советские люди, это же самое дорогое достояние Советского Союза. И, если для того, чтобы спасти хоть одного советского человека, ей нужно будет умереть дважды… Трижды. Много раз! Она на такой размен была заведомо согласна.