Витязи из Наркомпроса
Шрифт:
Натка испуганно затрепетала… Потом посмотрела на задержанного ею малолетнего хулигана, который был таким сопливым, тощущим, немытым, неухоженным, таким жалким и неприкаянным, утратившим после грозных слов дяди Степы весь свой кураж и наглость… Что у Натки аж от жалости защемило сердце. Пропадет он в тюрьме…
— Да, я согласна, — низко опустив победную голову, пролепетала девушка. — Пишите ваш протокол…
— Ну, Степанов, что тут у тебя? — в дежурную часть бодрым шагом вошел представительный, седовласый милиционер с двумя большими звездами на краповых петличках.
— Товарищ
— Отставить, товарищ старшина… Доложите кратко.
— Есть, товарищ Бойцман! Вот, шпанка сявый залепешил тут скок, а терпила на себя одеяло тянет…
Бойцман исподлобья полоснул на Натку пронзительным взглядом, будто рентгеном просветил насквозь:
— Всё наш советский гуманизм. Терпим, жалеем, стараемся правонарушителя по головке гладить… А иных по этим головкам надо бить и бить!. Ладно. Не хочет потерпевший справедливого воздаяния преступнику — это его право. Вы, гражданочка, свободны… Степанов, вызови ей «Неотложку». А ты, шкет, куда намылился, а? Не торопись. Мы тебя сейчас сначала отпрофилактируем. По полной программе, со скипидаром и патефонными иголками!
… Когда напрасно и безнадежно упиравшегося правонарушителя утащила за руку решительная и неумолимая, как Немезида, милицейская девушка из Комиссии по делам несовершеннолетних, старшина Степанов доверительно сказал Натке:
— Это хорошо, что вы законный ход делу давать не захотели… Пропал бы мальчишка на киче. Жалко! Я-то ведь его покойного батьку хорошо знал: мы оба-два с ним в восемнадцатом в Красную Гвардию записались, только его потом в РККА на фронт послали, а меня вот в московскую РКМ, жуликов ловить.
— А у мальчика отец что, умер? — преодолевая тошноту и головокружение от кровопотери, пролепетала побледневшими губами Натка.
— Да, погиб…
— Враги? Интервенты?
Степанов только рукой махнул:
— Да куда там… Батька его на «Серпе и Молоте», бывшем Гужона, сталеваром у электропечи старался. Ну, понятно, «Догнать и перегнать!», «Пятилетку за три дня!». Печь-то и перегрузили. Как она хуяк… э-э-э, разрушилась, так старшего Маслаченку только по сапогам и опознали. Сапоги у него знатные были, на двойном ранте, с подковками… На свадьбу себе их строил! Я ведь у него на свадьбе шафером и был, ага. И вот что забавно? Все сапожные подковки, что удивительно, абсолютно уцелели. Я дружка своего потом и хоронил, нес его в закрытом гробу… А гроб у него ле-е-егкий был, да… Навить пустой?
А этот шкет, мне вообще-то будет крестник! То исть я его крестный отец! — доверительно понизив голос, добавил старшина Степанов.
— А что же, — удивилась Натка, — вы вот сына своего друга, и своего крёстного сына, неужели бы и вправду посадили? Или вы его пугали?
Дядя Степа Натку совершенно не понял:
— Пугать? Зачем? Что я, пугало, что ли? Конечно бы, посадил. Потому что советский закон — есть советский закон. И нарушать его ты никак не моги. Вот.
… Раздумья Натки прервала пергидролевая секретарша, высунувшая свою кудрявую голову из приоткрывшейся двери:
— Товарищ Вайнштейн? Ну где же вы там бродите? Мы вас уже все обыскались… проходите скорее, вас ждут!
Донельзя удивленная Натка, почему-то не заметившая, что её вообще кто-либо искал, прошла через обитые черным дерматином высокие двери.
В приемной, напротив секретарского стола, на котором возвышалась блестевшая лаком черная пишмашинка и громоздилось семнадцать телефонов, на неудобных стульях с высокими спинками сидели двое глубоких, на Наткин взгляд, стариков, лет по сорока каждый.
Один из них, над которым вознесся портрет Наркома тов. Луначарского, являл собой тип подлинного старорежимного интеллигента, глубоко презираемого Наткой: слабого, вялого, нерешительного, склонного к истерикам и рефлексиям… Одетый в потертое летнее пыльниковое пальто (отчего-то с оборванными пуговицами), в мягкой летней шляпе, интеллигент внимательно смотрел сквозь совершенно чеховское, какое-то трогательное пенсне с треснувшим левым стеклышком на Наткины, обутые в разные туфли, ноги… Натка вспыхнула стыдливым румянцем… На себя бы лучше посмотрел! Было похоже, что интеллигента совсем недавно кто-то взял за задние ноги (так в тексте) и долго волочил по проселочной кремнистой дороге.
— Вы, товарищ, случайно, не под лошадь попали? — от тщетно подавляемого смущения по-хамски съязвила Натка.
— А? Извините, девушка… Я задумался. Не расслышал ваш вопрос…, — ожидаемо промямлил интеллигент.
— Говорю, под лошадь, что ли, попали? И я не девушка! — гордо отрезала Натка.
— Очень жаль, что вы не девушка. — скорбно покачал головой интеллигент. — А попал я… и ведь, действительно, попал! Не под лошадь только, а под паровоз, увы…Как у Льва Николаевича Толстого историйка вышла.
— В Анну Каренину решили поиграть? — продолжала, неизвестно почему, язвить Натка.
— Да нет, как в «Азбуке»…
Натка непонимающе вздыбила мохнатые бровки.
Училась читать она по «Азбуке октябрёнка»: «А» — Активист, «Б» — Барабан, «К» — Коммунист, «Л» — Ленин, «С» — … думаете, Сталин? Нет. Слет!
«За море синеволное, За сто земель и вод, Разлейся, песня-молния, Про пионерский Слет!»Тут подал голос второй старик, сидевший под плакатом «Защитим наших детей!». На этом плакате похожая на Бабу-Ягу зловещая старуха тащила упирающуюся светлокудрую пионерку к церкви, откуда мрачно махал кадилом противнейший толстомордый поп.
— Это, сударыня, не имею честь быть вам представленным, сей гражданин имеет в виду рассказ из «Азбуки» графа Толстого: там девочка с грибами переходила железную дорогу, да на путях корзинку-то и рассыпала. Ей кричат: «Брось грибы!», а девочке слышится: «Собирай грибы!». А тут, как на грех, и поезд идет! Машина свистела, свистела, да на девочку-то и наехала…
— И что же? — ужаснулась Натка.
— Да ничего-с. — с удовольствием произнес её новый собеседник, с окладистой крестьянской бородой и прямым пробором на длинных волосах, весь какой-то косоплечий и скрюченный. — Девочка между рельсов на шпалы легла, и машина её не задела!