Виварий
Шрифт:
А Елена вдруг поднялась привычно легко без помощи рук, будто вырастая:
— Я ответила Спиркину: «Вряд ли Микельанджело имел в виду почечную трансплантологию» — и добавила: — Нам пора в аэропорт! — и посмотрела на Славу, и улыбнулась: — Собирайся! Возьмем с собой Фрэта…
— Можно я сяду рядом с тобой, Хеленочка? — нервно попросил Фрэт, когда они подошли к машине.
— Конечно! — обрадовалась она. — Я думала, ты попросишься за руль…
Они стояли в зале прилетов большого шереметьевского аэровокзала, похожего архитектурой на колхозный амбар времен коллективизации, сбитый из алюминиевых реек вместо привычно крошащихся стропил. Слава, серьезно принаряженная гардеробом Лопухиной, заметно нервничала, кусая ногти, и беспричинно дергая бигля за ошейник, а он вдруг почувствовал резкий запах blind tiger — дешевого виски, который подавали в самолетах Delta Air Lines
— Отпусти его, — сказала Елена, пытаясь отыскать в сумке надрывающийся телефон и, наблюдая боковым зрением, как Фрэт рванул вперед, расталкивая ульяновским лбом пассажиров, заметила: — Телефон тоже нервничает, — и перстала искать.
Выдержав недолгую паузу, телефон зазвонил опять. Она сразу нашла трубку и сказала: «Да!», продолжая контролировать глазами выход из Зеленой зоны и увидела, по крику Станиславы и вытянутому ее пальцу, высоченного негра в ярко-зеленой напряженной куртке-парке, как в мульфильмах, натянутой на оранжевый горнолыжный комбинезон и, удивившись цветовым решениям Славиного дружка, перевела взгляд вниз, чтоб убедиться не забыл ли он надеть лыжные ботинки «Solomon» из дорогого пластика, и увидала Фрэта, показавшегося щенком рядом с улыбавшимся гигантом…
— Добрый вечер, Ленсанна! — нервно сказал Вавила в трубке, и она посмотрела на часы. — Рывкин сбежал из Отделения, — и замолчал, давая ей возможность вжиться в эту новость, а потом, решив, что достаточно, продолжал, стараясь предупредить ненужные вопросы: — Его хватились перед ужином…, около пяти… Я звонил к нему домой… Может, он вспомнил, что когда-то был занят в вечерних спектаклях…?
— Не дури! Позвони в милицию… — Она, наконец, добралась взглядом до ног ветеринара и, на секунду забывая обо всем, улыбнулась своей проницательности: на нем были почти горнолыжные ботинки «Solomon».
— Вызывать милицию, что судить его за геморрой, — сказал в трубке Вавила. Не паникуйте. К вечернему обходу найдется… Он давно здоров, как мы с вами…
— Хорошо, — согласилась Лопухина, теряя из вида негра и Фрэта, и стояшую рядом Славу, повизгивающую от нетерпения…, ощущая все отчетливее, пронзительным и странным, каким-то собачьим всепроникающим чутьем, которому научилась у бигля, что Марка Рывкина похитили… и неизвестно, чем это может грозить, и добавила неуверенно: — Я позвоню Волошину… — И сразу поняла, что имя это единственно надежное и спасительное, даже по звучанию, по мелодике своей, лишенное для ее сегодняшнего уха какой бы то ни было постыдной вседозволенности и уголовщины — она впервые для себя дала подобное определение своей врачебной деятельности, — на которое можно положиться среди череды предательств, собственной жадности, глупости и неразборчивости последних месяцев…, а, может, лет… Словно рассчитывала не на помощь следователя-важняка, к которому стала испытывать чувства несовместимые со статусом фигуранта в деле о незаконном обороте донорских органов, а собралась наблюдать почти привычные теперь чудеса при введении в организм эмбриональных стволовых клеток, потрясших ее миропонимание и воображение способностью проникать в поврежденные участки и вызывать необычайно быстро волшебные превращения, сулящие вечные молодость и силу…
— Может, повиниться и выложить все, — думала Елена, набирая Волошинский номер, когда процедура знакомства и приветствий закончилась, и негр, уставившись на Станиславу и наплевав на понурого бигля, жадно касался ладонью-лопатой тела девушки.
— Здравствуйте, Игорь… Я Елена Лопухина, — и, боясь сказать лишнее, и стыдясь, словно школьница, влюбившаяся в учителя труда или физкультуры, не математики, быстро проговорила: — Из Отделения исчез старик… больной Марк Рывкин… Его судьба беспокоила вас когда-то… Не могли бы вы приехать в Цех?
Фрэт сидел рядом с Лопухиной, не оборачиваясь и стараясь не вслушиваться в прерывистое дыхание и шорохи одежд на заднем сиденьи.
— Что-то случилось, Хеленочка? — спросил он, когда машина отехала от здания аэропорта.
— Случилось…
— На свете нет ничего такого, что не могло бы случиться…, — говорят в Америке, где много умных людей.
— В России их еще больше, — обиделась Лопухина.
— Почему тогда вы делаете столько глупостей? — удивился Фрэт.
— Ты не понял еще? Глупости — наш образ жизни. Просто пока мы не нашли им достойного применения и оправдания, как для бедности… Хотя Бисмарк…называл глупости даром божьим.
— Бисмарк еще говорил, что злоупотреблять этим даром не следует, — напомнил Фрэт. — Беда, что в России нет своих философов…, не тех, что объясняют, как устроено мирозданье по Марксу, а что помогают постичь собственную
— Buy, Abraham. See you tomorrow morning in the Lab, — сказала Лопухина, пожимая сине-черную лопату негра, когда машина подъехала к аспирантской гостинице на Соколе, где Аврааму заказали номер. — Slava will accompany you to the room, — и добавила, обращаясь к Фрэту: — Will you drive the car back, dog? [61]
61
— Пока, Абрам. Увидимся завтра… Слава проводит вас в номер… — Сядешь за руль, Фрэт?
Глава VIII. Abduct [62]
— Вас поджидает Ковбой-Трофим в кабинете, — сказал дежурный хирург, когда лифтом она поднималась в Отделение. — Час сидит. Сестра два раза уже таскала ему чай с коньяком… — Он хотел что-то добавить, но, наткнувшись случайно на глаза Лопухиной, замолчал и стал нажимать кнопку экстренной остановки. А она, живущим в ней теперь странным всепроникающими самурайским умением Фрэта видеть события на несколько часов, даже дней, вперед, испытала внезапно облегчение, зная, что сядет сейчас на письменный стол подле него, чуть раздвинув колени под короткой юбкой, чтоб была видна узкая полоска штанишек в паху, и погрузится в мир Ковбой-Трофима, восхитительно многомерный и значительный, в котором беспорядочно перемешались навсегда он сам, доброжелательный, демократичный и элегантный, его совершенно нездешнее хирургическое умение, даже отдаленно несопоставимое с другими, должности, звания, награды, весь этот почти божественный флер, окружающий человека из другого, недоступного ей и от этого необычайно привлекательного мира, где обитают власть, деньги и сила, не та обыденная, но могущественная и непреодолимая…, одним из проявлений которой для нее служил теперь следователь Волошин… А Ковбой чуть приподнимет юбку, чтоб убедиться все ли там в порядке, встанет, сунет руку с длинными сильными пальцами в вырез блузки, будто в хирургическую рану в операционной, и, отодвинув лифчик, возьмет грудь в ладонь, и сразу все поплывет, ускоряясь, и загудят где-то близко совсем басы виолончелей, а потом присоединятся к ним мощные звуки альтов и скрипок в выворачивающей душу всеобщей квинте-тутти, и ноги, неведомо когда сбросившие ненужные теперь туфли, сами поднимутся наверх и упрутся голыми пятками в скользкую поверхность стола, выжидая, когда раздернет он, наконец, молнию на брюках и сдвинет в сторону узкую полоску штанишек, успевшую намокнуть, чтобы в течение нескольких мощных и быстрых толчков гигантского пениса, раздирающего все на части, успеть испытать удивительно яркий и сильный оргазм, который всегда хотелось продлить… А потом, подождав, когда он сядет в кресло у письменного стола, опустить ноги, поправить юбку и, заглянув в сухие внимательные глаза, сказать ровным голосом:
62
Похищение (о женщине или ребенке)
— Теперь вот ко всему остальному еще и больной Рывкин исчез… Надо что-то делать, Ковбой-Трофим, и срочно… иначе все пойдет backasswards…
Когда она вошла, профессор Трофимов прошелестел из кресла за ее письменным столом:
— Где ты пропадала, детка, черт возьми! — И сразу, еще у двери, она почувствовала знакомый запах грузинского коньяка «Греми».
Снимая на ходу пальто, Лопухина уверенно двинулась к столу, чтоб поскорей усесться на гладкую доску, чуть разведя колени…, в поисках спасения и защиты от напастей, сыплющихся на нее, и снова услыхала то ли шелест, то ли мягкое лошадинное пофыркивание Ковбоя:
— Горе, похоже, приключилось с тобой, детка, большое… Вляпалась ты сильно…, по горло самое из-за жадности неуемной: к деньгам, к лидерству поганому… в управлении Отделением, в науке…, так, что дышать уж нечем… рядом с тобой… А за исчезновение Рывкина в ответе только ты… Одна… А впереди, похоже, еще и казенный дом светит, и карами жестокими грозит… Завтра пятница… Тебе выступать на утренней конференции. Интересно, что ты скажешь коллективу института, если даже мне не хочешь ничего говорить… — Он продолжал шелестеть мерным негромким голосом, но она уже не слышала, и остановилась внезапно, будто пригвоздили к полу незнакомые интонации и немыслимый текст, что забором, который она не успела еще разглядеть, или проволкой колючей, отгородили от остальных людей, и стал рваться из нее наружу крик неслышный пока, в котором вместо привычного «Глееааааб!» беззвучно вибрировало короткое «Фрэт!»…