Виварий
Шрифт:
— Знаю… Думаешь, придется отвечать? Когда слышу слово «прокуратура» и вижу их начальника, выдающего себя за партнера Жизели, у меня начинается неконтролируемый распад эндотелиальных клеток: организм пожирает самое себя… Этот фланг почти не защищен, если не следователь Волошин, что захочет рисковать репутацией и карьерой ради меня…
— Или твоих сексуальных услуг?
— Он прекрасный любовник… Темпераметный и выносливый… Ковбой-Трофим по сравнению с ним пятиклассник… Нельзя требовать от одного человека слишком многого… Волошин на государственной службе… — Она задумалась на мгновение: — Может, ты прав и его влюбленность больше похожа на служебное рвение…
— А твоя?
Она не стала отвечать, привычно завороженная Фрэтовым пенисом с костью внутри, розово посвечивающим, не освещая, как всегда не вовремя появляющимся в рыжем подбрюшьи.
— Есть еще Ковбой-Трофим, — сказал Фрэт не очень уверенно. — Его авторитета и социальной значимости хватит, чтоб вытащить тебя из любого дерьма, в которое сам и усадил… Это его долг! — он стал раздражаться. — Почему молчишь?
И она сразу вспомнила недавний разговор с Вавилой, так похожий на этот мелодикой своей и паузами…
— Сдается, Ленсанна, наш патрон даже внешне не проявляет признаков долженствующей ему по статусу активности в отношении вашего дружка-важняка из Генпрокуратуры и его ассистента с намертво завязанным узлом на галстуке, что огородили Цех старательно выкопанным глубоким рвом… Теща-целка… Так не бывает… Или Ковбой-Трофим после ордена намертво уверовал в собственную безнаказанность…?
— Выбирай выражения, Вавила! — Лопухина привычно посмотрела вниз, чтоб убедиться в привлекательности бедер и, скользнув со стола, прошлась по кабинету, касаясь руками спинок кресел, шкафов с медицинской литературой, пестрых конвертов на столах, поглядывая на мальчика-купидона на часах, который год уже мотающегося вместе с маятником меж двух полноватых девах в сандалиях с модными до сих пор завязками сыромятной кожи до колен… — Неужто полагаешь еще, что нарыли они серьезное что-то…, чего нет и быть не может? Или думаешь, что служишь в малиннике бандитском, где замочить прохожего ради будущих органов его так же просто, как…
— …как два пальца обоссать… Простите, Ленсанна… Малина, не малина, а Кровбой-Трофим должен был давно остановить их и убрать из Цеха…, а не сделал… Знаете почему? Знаете: или все очень серьезно или специально подставляет вас… нас… в качестве ритуальной жертвы, или все вместе сошлось…
Лопухина перестала перемещаться по кабинету, касаясь руками вещей, и, остановившись перед Вавилой, сказала, сразу же проникаясь верой в слова свои:
— Результат, что получили, вшив в стенку подвздошной артерии Рывкина фрагмент матки с эмбрионом, наша самая надежная индульгенция, которая не просто защитит…, но вознесет к вершинам…
— Если решат принести нас в жертву в назидание другим, Ленсанна, с воспитательной ли целью, в качестве отвлекающего маневра или потому что просто попали в жернова судебные, мы обречены…, даже находясь на вершине…, и даже ваши любовные игры со следователем не помогут… Простите, подлеца, за грубость…
— Вавила! — сказала она растерянно. — Кто мы? Бандиты с большой дороги, а я — маленькая разбойница, предводительница банды, мурыжащая Герду? Или мы все-таки врачи-траснплантологи, спасающие обреченных, страдающие вместе с ними, разрабатывающие новые методы лечения…?
— Не знаю, — стал нервничать Вавила. — Похоже, мы научились совмещать эти две ипостаси… В нашей стране пока все идет backasswards. Ваша формулировка…
— Фрэтова…
— Тем болеее. Ему со стороны виднее, — гнул свое Вавила. — Надо убрать следователей из Цеха.
— Зачем?
— Может это и банально, но тогда они уберут нас… В прошлом году весной мы трансплантировали почку братану одного из первых лиц то ли МУРа, то ли Генпрокуратуры. Я попрошу, чтоб в статистике узнали фамилию… Вы нанесете визит его неоперированному родственнику… Вы видели его несколько раз. Плотный, крупный, похож на борова, затянутого в дорогой кашемировый костюм от хорошего портного… и такой же тугой шелковый плащ с пропиткой… Пойдете?
— Если посылаешь, пойду, конечно, — улыбнулась Лопухина и, роясь в карманах халата в поисках сигарет, и вытаскивая оттуда всякий ненужный хлам, добавила, привычно оставляя за собой последние слово: — Статистиков не тревожь… Помню и фамилию, и телефон, и должность этого неоперированного господина из Прокуратуры…
Фрэт смотрел на Лопухину, дожидаясь ответа, а она, возвращаясь в Виварий после короткой беседы с Вавилой, сказала неожиданно:
— Я была в Третьяковской Галлерее недавно с его бывшим любимым учеником, доктором Спиркиным, и перестала таращиться на Фрэтов пенис, и нервно оглянулась, и, завидев привычно стоящую за спиной Славу, томящуюся в ожидании скорой поездки в аэропорт, успокоилась и отвернулась к окну с сухими от мороза стволами деревьев с тонкой корой, такими настоящими, словно писал их художник-примитивист фламандской живописной школы, и погрузилась в иной мир: большая белая мраморная лестница, хрустальные люстры, анфилада залов, увешанных прекрасными картинами знаменитых русских художников, творивших на переломных этапах развития искусства, бесстыдно национализированых когда-то ленинским декретом, и проходила зал за залом, изредка останавливаясь у самых любимых своих полотен, вслушиваясь в нестандартные комментарии и импровизации доктора Спиркина, удивительно точно совпадавшие с ее собственными ощущениями…
— Для настоящего художника главное не цвет и даже не содержание, — излагал Анатолий Борисович. — Главное — время, которое имеет цвет и форму, и художнику удается останавить время, картина глядит на тебя сама, заполняя пространство перед взором, проникая в настроение и чувства… И в музыке так: … клавиша — цвет…
Третьяковская Галлерея, чудо-терем, сотворенный по эскизам Васнецова, была почти пуста в тот день, если не считать немногих организованных российских экскурсантов, похожих на иностранцев, и чужеземных туристов, напоминавших недавних советских провинциалов, топчущихся вокруг экскурсоводов, что словами старались описать природу красок на знаменитых холстах, с которых почти ощутимо текли проповеди добра и духовности, что она зябко передернула плечами в попытке поистязать себя или очиститься…
— Я пригласил тебя сюда, Принцесса, — сказал доктор Спиркин, когда они остановились перед полотном Архипа Куинджи, — чтоб услышать правду-матку про…, что сотворила со старым еврейцем Рывкиным, которому давно была пора сандали отбросить…, а он теперь вроде молодого жеребца и готовится старательно топтать кобылиц на несуществующей конюшне твоего патрона… Выкладывай… и не пытайся впарить мысль про малоизученные эффекты высококачественного гемодиализа… Этот тезис годится для следователя Волошина…
Он замолчал, давая Лопухиной время для ответа, и стал неотрывно разглядывать загадочный лес, освещенный невысокой и неяркой луной, темный и тем не менее отчетливо видимый, словно имел другой, неведомый зрителю, источник света, глубоко упрятанный за деревья, краски, грунт и даже холст…, и от этого, подчеркнуто простой и мирный по живописной манере ночной пейзаж становился напряженно пророческим и глубоким, словно глядят на вас со стены не привычные стволы с густой листвой, а святой Лука в сером клобуке с черным подбоем и тяжелым крестом на толстой цепи или видится серо-коричневый Ночной Дозор на лошадях, в латах, шлемах, с арбалетами и копьями, но странно тревожный, будто боится самого себя…