Виварий
Шрифт:
Они сидели у удобных креслах за длинным дощатым столом из плотно пригнанных светлых досок, крытых бесцветным лаком, заставленным закусками в тарелках дорогого сервиза с перекрещенными голубыми мечами на донышках, и возбужденно говорили все одновременно, перебирая детали недавней охоты. В торце стола молчаливо восседал академик в чистых разномастных одеждах, собранных охотниками, умытым лицом со множеством ушибов и ссадин, обработанных антисептиком, будто не он час назад после изнурительной, пугающе-странной охоты, невероятным ударом разбитого переда своего вседорожника, как умелый форвард, подбросил окровавленного кабана высоко в воздух и тот, воспарив и помедлив недолго над застывшими потрясенно в отдалении машинами-игроками, упал, наконец, точно в яму, не задев створки ворот, тяжело и глухо ударив о землю, и уже не старался подняться…, если не считать появившейся на мгновение и исчезнувшей потом навсегда кабаньей головы, которую видел лишь один Ковбой-Трофим…
Известный московский повар, привезенный одним из охотников, командовал парадом на современной кухне с мощной вытяжкой, однако удивительный, не сравнимый ни с чем запах жареной дичи витал над столом густой осязаемой тучкой, вызывая мощное слюноотделение, и неожиданно большое присутствие нетронутых закусок на столе удивляло… Все ждали шашлык и зажаренных на рашпере мелконарезанных печени, сердца и почек…, и отдельно для победителя — печеных кабаньих яиц, которых уже поджидало массивное серебряное блюдце с соусницами со специями перед Ковбой-Трофимом, и неспешно пропускали рюмку за рюмкой, чуть охлажденную, чтоб чувствовался вкус, водку «Finlandia», а он привычно потягивал «Греми», изредка развлекая себя и остальных дальними бросками моченых яблок в горящий камин…
— Когда святого апостола Андрея Первозванного обмывать будем, Глебушка? — спросил Спиркин, глядя на упорядоченное пламя, после того, как уединились у камина для беседы вдвоем и расположились в удобных высоких креслах с подголовниками, выбравшись с трудом из-за стола с кабаньими деликатесами.
— В Цехе ты обмыл орден… в Академии — тоже… а с друзьями хорошими тянешь… Негоже… — Он помолчал, трудно поднялся с кресла, коротко потрескав коленными суставами и двинулся к столу, и сразу вернулся, пьяно улыбаясь и держа в руке моченое яблоко. — Хочешь, чтоб менеджмент и спонсорство гулянки с орденом взял на себя? Скажи только где: в Москве… Лондоне… или, может, на островах каких…? — И, протягивая расползающееся крупное яблоко, добавил, низко склонясь к самому лицу: — Только добрось яблочко, друг хороший, до медведя, что с подносом у дверей стоит… Метров десять отсюда будет… — И замер, неудобно согнувшись, веря и не веря удивительному Ковбоеву чудачеству…
Академик взял осторожно мокрое мягкое яблоко, утратившее форму, на мгновение задержал в руке и чуть повернувшись резким движением из-за головы метнул небрежно и обреченно даже в сторону далекого чучела на задних лапах с серебрянным подносом… Яблоко летело целую вечность, медленно вращаясь и теряя кусочки мякоти, которые тоже не спешили падать на пол, и весь притихший банкетный зал дорогущего охотничьего дома с чучелами диких зверей и птиц по стенам и на каминной доске, десятком молодых охотников-мужчин за длинным столом, официантами, охраной, заезжим поваром, затаив дыхание провожали глазами полет, словно снятый рапидом, зная наперед внезапно открывшимся всем им прозрением и странной уверенностью, что недолго уже и яблоко точно уляжется на серебряный поднос в медвежьих лапах…, и не в силах больше терпеть и ждать пока закончится нескончаемое парение, закричали разом и зааплодировали, и побежали гурьбой к Ковбой-Трофиму, забывая о зависти, чтоб искренне, в который раз уже, восхититься им…
— Ты придумал, Глебушка, где гулянка пройдет с Андреем Первозванным, апостолом святым и новым твоим друганом? — спросил доктор Спиркин, провожая глазами возбужденную публику, что возвращалась к столу, чтоб вновь приняться за финскую водку и шашлык из кабана.
— Придумал, — сказал Ковбой-Трофим, не радуясь ни охотничьему мастерству, ни удаче, ни целкости удивительной своей, ни почестям и славе сиюминутной в охотничьем Подмосковьи. — Поедем мы, Толик, с тобой в славный город Сызрань, что застрял на полпути меж Самарой и Волгой…, и станем чествовать там последнюю и самую высокую награду мою.. В город, где родился, вырос и беспамятно влюбился в женщину много старше себя, такую прекрасную… и неземную, что не поверил… и предал…, хоть не мог не предать…, и казню себя постоянно, и нет ничего горше казни той…, и грех хочу искупить… Сечешь, корешок?
— Нет, — искренне удивился доктор Спиркин и засобирался суматошно, будто сразу и поедут…
— Погоди, Толян… Не мельтеши… Сядь… Допреж этого еще одно дело сладитьcя должно… — Ковбой-Трофим раскурил толстую сигару с очень дорогим и от этого сильным и едко-вонючим запахом, прилипающим к одежде, и произнес буднично, будто пепельницу пододвинуть попросил:
— Принцессу уберешь…
И ничего не поменялось вокруг: также шумно обсуждались за столом невероятные достоинства академика Трофимова, перемещались официанты с новыми порциями выпивки и еды, переговаривались охранники по радио-телефонам, постреливали березовые поленья совсем по-английски в камине, над которым, на полке, странно сохраняя стеарин, горели белые свечи в массивных бронзовых подсвечниках, хороший тенор-саксофонист в цифровой аудиосистеме на стенах негромко импровизировал на темы Рея Чарлза «Hard Times»…
— Ш-шутишь… — Доктор Спиркин стал краснеть лицом и опять суетливо задвигался в кресле: — Не впрягай…
А Ковбой-Трофим сидел неподвижно и молчал, и глядел отстраненно в огонь…, а потом вдруг увидел дымящуюся сигару в руках и привычно небрежно, неглядя бросил в близкий камин напротив… и промахнулся… Ударившись о решетку и рассыпав кучу искр, сигара крутанулась по ковру и замерла, едко дымя. И сразу все замедлилось, будто недавнее яблоко в полете к медведю, что еще стоит с подносом в руках у дверей, а потом и вовсе остановилось, как горящая сигара на ковре, и стихли голоса за столом, и неизвестный музыкант перестал дуть в саксофон, оборвав цифровую объемную мелодию в середине фразы…
— В пятницу — утренняя институтская конференция, — сказал Ковбой, не реагируя на растерянность Спиркина, странно наступившую вдруг тишину и отсутствие движений за столом, поглощенный всецело тлеющей сигарой на ковре толстого ворса. — Планируется разбор истории болезни Рывкина…, актера или писателя…, что демонстрирует патофизиологические чудеса последний месяц то с почками, то с возрастом своим…
Он поднял голову и внимательно посмотрел на бывшего ученика. — Лопухина не должна появляться на службе ни в пятницу…, ни в другие дни недели… никогда… Найди помещение подходящее, чтоб подержать несколько дней… Может чудо какое случится за это время… Библию читай: «А одновременно приготовь помещение: ибо, надеюсь, что по молитвам вашим буду дарован вам…». [71]
71
Новый Завет. Послание к Филимону, 22
— Ты что, Глебушка…, — онемевшими губами спросил доктор Спиркин, — Принцессу собрался мочить…? Моими руками…? — Он продолжал свой истеричный шепот, готовый вот-вот сорваться в обреченный крик, безуспешно пытаясь встроить себя в систему Ковбой-Трофимовых ценностей, и с трудом сдерживался и говорил, и говорил, боясь остановиться, словно пауза становилась бы обязательством…, и бросал короткие взгляды на далекого медведя у дверей, словно ждал, что тот подойдет к ним сейчас с подносом, на котором лежит моченое яблоко, и жизнь вернется в прежнюю привычную колею…, почти беззаботную, необычайно комфортабельную, с нечастыми похищениями людей, насильственными операциями…, но не такими ужасающими, как эта…, задуманная Ковбоем…
Спиркин еще раз недолго посмотрел на медведя, продираясь сквозь запахи горящих поленьев в камине, жареной дичи, дорогого алкоголя, тлеющей сигары… А потом вдруг запахло отчаянием, так ярко и сильно, будто сказал сведущий кто: «Саркома позвоночника запущенная у вас, Анатоль Борисыч…. и жить осталось вам всего ничего…», и сразу мучительно-привычно заболела спина, будто горят там поленья каминные, выжигая все в малом тазу, мешая дышать и вытесняя ненужные запахи…, и понял, смиряясь, что медведь с подносом у дверей не подойдет никогда, и сказал обреченно: