Виза в позавчера
Шрифт:
Ночью слегка подморозило. Но когда посветлело, оказалось, что небо почти чистое, солнце показалось из-за горизонта, ледок начал таять. То ли зима началась, то ли осень еще собиралась вернуться .
Пришли Немцы к Корабеловым рано. Открыли калитку и остановились перед собачьей будкой: пес лежал в отверстии, будто спал, только кровавое пятно растеклось по земле и замерзло вокруг его головы. В доме было тихо. Мать с Люськой сразу принялись мыть посуду, а Олегу скучно стало торчать в кухне, он выскользнул в горницу.
Гости,
Кто-то завел патефон. Из спальни вышел, зевая во весь рот и потягиваясь, Левушка. Пушок на его голове колыхался.
Гости, все еще во хмелю, заголосили:
– Ну как, молодой, жена-то?
– Давай, сказывай!
– Да что рассказывать?- смутился Левушка.
– Видно скуповата, раз быстро отпустила...
Появилась старуха Корабелова, погладила сына по спине.
– Мягок ты больно, вот и скуповата... Да ничего, не горячись! Женщина тоже может иметь свое право...
Олегу разговоры эти были скучны. Он отправился во двор и в сенях столкнулся с главбухом Корабеловым.
– Не мечись, не мечись, мальчик, под ногами,- сказал тот без всякой сердитости.
Зря Олег его всегда боялся.
Во дворе у сарая был турник. Олег стал подтягиваться, раскачался, сорвался и больно шлепнулся на лед.
Хлопнула калитка. Во дворе появился солдат, робко огляделся и, поправив пряжку от ремня, туго стягивавшего шинель, спросил Олега:
– Браток! Мне сторожиха в тресте дом указала. Тут Марина проживает?
На крыльце заскрипели доски. Полусонный гость вывалился из дверей, ухватился за перила, справил надобность и ушел. Солдат поправил вещмешок с привязанной к нему каской и повторил:
– Чего молчишь? Марину знаешь?
Олег застыл, сидя на льду и соображая, как быть. Он ничего не ответил, бросился в дом, пролез сквозь людей на кухню и потянул мать за фартук. Та сразу поняла.
– Вытирай пока рюмки, доченька. Я сейчас...
Мать накинула на плечи платок. Но тут в кухню вошла Марина. Под глазами у нее посинело, веснушки поблекли. Бросилась она к матери, приникла к щеке.
– Не уходи, только не уходи!- зарыдала Марина.- Одна я тут, чужая им!
– Ну... Ну...- погладила ее мать по голове.- Успокойся. Да и дело сделано. Куда ж назад? Ничего, стерпится. Левушка - человек нетрудный.
– Не понимаю я его, совсем не понимаю!
– Поймешь! Не сразу, однако, поймешь. Никуда теперь не денешься...
Олег тянет мать за фартук. Отстранила она Марину.
– Подожди-ка,- говорит,- я сыну помогу.
И следом за Олегом прямым ходом к воротам.
Солдат сидел на корточках, подперев спиной столб, смотрел на мертвую собаку. Мать оглянулась, не видит ли кто, и тихо спросила:
– Гриша?
Он кивнул.
– Пойдемте со мной!
– Маринка разве не здесь?
– Да пойдемте же, говорю, быстрей пойдемте отсюда!
Разговор у матери с Григорием был короткий. Гриша поселился у Немцев на полу возле печки.
Дети с ним пилили дрова, ходили в лес, сбивали смолистые шишки и собирали в мешки, катались на трамвае от круга до круга. Оживился Григорий только раз, когда в морозный день привязал к сапогам коньки, взятые у соседа, и пробежался по замерзшему пруду.
Вечером, накануне Гришиного отъезда, мать неправдами достала на мясокомбинате костей, сварила бульон и все подливала и подливала Грише. Днем отпросилась она у главбуха и побежала домой, чтобы успеть Гришу проводить. Его не было: он отправился в комендатуру перед отъездом отметиться. А дома что-то произошло, мать сразу догадалась.
Люська ходила по комнате надутая. Олег лежал на кровати и плакал.
– Что у вас здесь получилось ?
Оба молчали.
Мать села к Олегу на кровать.
– Что с тобой, сынок? Чего ты?
– Может, и ты нас разлюбишь и бросишь?- кричит.- Тогда давай быстрей!
– С чего ты взял?
– С того, что я все понял!
– Чего понял?- переспросила мать.- Да у меня никого на свете нет дороже вас!
– Понял все! Сперва любят, а после обманывают!
– Глупый!- хохотнула Люська.- Разницы не понимаешь: то дети, а это мужчины с женщинами. У них вечно сначала с одним, потом с другим!
– С другим!.. На Григория, значит, плевать?!
– Дурак ты!- сказала Люська.
– Может, я и дурак, а Марина ваша - предатель!..
Долго Олег всхлипывал. Плакал он не от своей обиды, от Гришиной. Мать не смогла его успокоить, только пристыдила:
– Сейчас Григорий придет, а ты зареванный весь. Тоже мне мужчина!
Но, видно, был у них до этого разговор с Григорием. Потому что вернулся тот из комендатуры, молча вещички сложил и говорит:
– Спасибо вам за все. Не ходите меня провожать, не надо.
– Обязательно пойдем, Гриша!- возразила мать.- Я с работы специально для этого отпросилась.
Приехали они на трамвае на вокзал. Все дни Григорий держался, а тут, перед концом, пал духом, шел и повторял:
– Как же это, а? Как же?
– Вот так уж, Гришенька, так устроена жизнь. Насилу мил не будешь...
Механически мать твердила дешевые слова, но, наверно, нужные, как все утешения.
– Выходит, я виноват. Но в чем же?
– Марине тоже не сладко,- сказала мать.- Женщины требуют от начальницы, чтобы уволили ее из треста. Не хотят с ней работать. Любовь такая вещь...