Византия сражается
Шрифт:
Я помню, что уходил, чувствуя пустоту во рту и пульсирующую боль в голове. Когда я спросил, что случилось с мадемуазель Корнелиус, Ванда захихикала:
– Ее кузен, кажется, был только рад ей помочь!
Я успокоился.
Регулярно принимая кокаин, я мог продолжать заниматься и вести свою новую, полную приключений жизнь, а также встречаться с Катей. В конце концов я влюбился в нее почти так же сильно, как когда-то – в Зою. Каникулы, казалось, никогда не закончатся. Дядя Сеня уверял, что я могу оставаться, пока мое место в политехническом не будет окончательно устроено. Когда это произойдет, никто не знал. Иногда я бодрствовал по двадцать часов в сутки. А случалось, не ложился спать вообще. Письма матери были формальными и оптимистичными. При этом моя жизнь не ограничивалась одними только приключениями. Мы с дядей Сеней регулярно посещали театр и оперу, как правило, вдвоем. Он оставался удивительно терпеливым хозяином.
Тетя Женя все сильнее беспокоилась обо мне – она догадывалась, не без оснований, что я переусердствовал. Но дядя Сеня за обедом обычно смеялся, говоря:
– Им нужно перебеситься, Женя.
Эти слова не совсем соответствовали его положению в обществе (высокопоставленные чиновники неоднократно обедали у нас, и тогда мы с Вандой ели на кухне вместе с поваром).
Конечно, жизнь среди любящей удовольствия одесской богемы не была лишена проблем. Почти каждый день случались драки. Чаще всего мне удавалось избегать неприятностей, занимая мирную или нейтральную позицию (это стало моей второй натурой) или, наоборот, выражая свое мнение предельно ясно и резко. Но я не всегда мог избегать встреч с революционерами, от которых меня предостерегала мать.
Чаще всего я мчался прочь, лишь только разговор касался политики, хотя такое поведение считалось непочтительным. Когда все узнали о моих научных опытах и инженерных навыках, вокруг меня начали увиваться разные социалисты. Был один негодяй, от которого я ожидал неприятностей в любую минуту: угрюмый и сосредоточенный на самом себе грузин в отпуске, как он выражался, из Сибири. Он хотел, чтобы я сделал несколько бомб для нападения, которое он собирался устроить в почтовом поезде Одесса – Тифлис. Я содрогался от ужаса при одной мысли о том, что нас подслушают, уже не говоря о возможном участии в деле. Моя мать умерла бы, узнав об этом. Но я не мог просто уйти от него. Этого зловещего бандита с удивительным именем Со-Со природа наделила низким, убедительным голосом и горящими глазами, которые выделялись на его давно не бритом, рябом лице. Учитывая это, я не мог не общаться с ним по крайней мере вежливо. Я пообещал заняться созданием бомб. При следующей встрече я собирался пожаловаться, что невозможно раздобыть материалы. Мне казалось, что будет вполне разумно вернуться в таверну в назначенный день, но, к моему великому облегчению, грузина там не оказалось. Больше мы никогда не встречались. Возможно, его арестовали. Возможно, застрелили полицейские. Возможно даже, подобно человеку, который надул Мишу Япончика с какой-то партией морфия, он отправился на корм рыбам в Карантинной бухте. У воров с Молдаванки были свои, особые представления о чести. Любой не оправдавший доверия получал скорое и внезапное воздаяние; если бы царская полиция решилась действовать подобным способом, то мгновенно предотвратила бы разом все революции, как большевистские, так и прочие.
Возможно даже, что турки спасли меня от ярости Со-Со. Буквально на следующий день, когда я лежал в постели рядом с Катей, моя дивная, мечтательная полудрема была прервана свистом, криками и звуком далекого взрыва. Я подумал, что произошел несчастный случай на одной из фабрик или взорвался корабль в гавани. Но крики и взрывы повторялись, и, когда мы с Катей спустились вниз, мой тощий приятель по кличке Никита Грек промчался по улице, крича, что немцы обстреливают город. Мы шагали в тумане, полагая, что оставаться в доме опасно, миновав крошечную, окруженную деревьями площадь, напоминавшую осенние пейзажи импрессионистов; и эта нереальная, чарующая смерть, неведомая нам до тех пор, свистя, кружилась над нами. Всех охватила паника. С ужасом я смотрел на испуганных людей, то появлявшихся, то исчезавших в тумане. Большинство атак было направлено на гавань и на корабли союзников, стоявшие там, и вскоре защита Одессы начала действовать. Основной ущерб немцы нанесли Пересыпи, фабричному приморскому району, где находились верфи. Нападение удалось отбить сравнительно легко. На следующее утро мы узнали, что город обстреляли турки. Турция официально еще не выступила против России. Несколько дней спустя мы объявили войну жестоким и коварным мусульманам.
До этого налета я мечтал навсегда остаться в Одессе и поступить здесь в техническое училище, очень хорошее, хотя не настолько престижное, как в Санкт-Петербурге. Думаю, что дядя Сеня не стал бы возражать, если бы не та бомбардировка, которая показала, насколько уязвима Одесса.
– Море достаточно ясно напомнило нам о смерти! – с чувством высказался он в тот вечер за столом.
Впервые мне позволили присоединиться к нему и двум его гостям. Один оказался начальником местной полиции, другой – капитаном французского корабля, поврежденного во время обстрела.
Дядя Сеня сказал, что очень сожалеет о том, что не может забрать всю семью в Киев или в Москву. Его коммерческие дела были настолько сложны, что он никому не мог их доверить. После этих слов начальник полиции рассмеялся. Дяде Сене это явно не понравилось, но он заставил себя улыбнуться и сказал, что подумывает заняться синематографом, который будет необходим людям в военное время. Все согласились, что это выгодное дело. В Америке на синематографах уже делались целые состояния.
– Мне было бы полезно, – сказал дядя Сеня, – стать покровителем искусств – хотя бы одного.
Он подумывал открыть театр, но в наши беспокойные времена вложения казались весьма сомнительными. А вот оборудование для синематографов можно было перевозить с места на место и устраивать сеансы в сараях, по ночам, под открытым небом в случае необходимости. Дядя представлял себя и тетю Женю во главе каравана, называя это цыганской жизнью на открытой дороге, с проектором и запасом фильмов, говорил о том, как они будут странствовать от города к городу.
– Мы могли бы прославиться, делали бы людей счастливыми.
– Люди и так всегда счастливы видеть вас, Семен Иосифович, – сказал начальник полиции. – Вы так много делаете для нашего города!
– И для всего мира, – сказал капитан, сторонник интернационализма. – Вас знают в Марселе и Кардиффе. Я слышал, что люди говорят о вас.
– Как, во Франции и в Англии?
– Насколько мне известно.
Дядя Сеня чрезвычайно обрадовался, услышав это.
– Надеюсь, они считают меня честным торговцем!
– О, разумеется, я уверен в этом! – Полицейский, кажется, изо всех сил боролся с приступом смеха.
Меня до сих пор смущает подобный, если можно так сказать, юмор. Я с уважением относился к должности этого человека, но его красное, опухшее лицо, пегая бородка, хитрый взгляд показались мне весьма отталкивающими, особенно после того, как он выпил несколько бокалов вина. Капитан производил более приятное впечатление. У него были яркие зеленые глаза и загорелые обветренные щеки. Он вел себя осмотрительно и даже осторожно, как будто явился к обеду только из чувства долга или для того, чтобы обсудить дела с дядей Сеней. Возможно, грубость начальника полиции тоже его расстроила.
На следующее утро я получил печальное письмо от Эсме. Ее отец заболел гриппом и в одночасье умер в больнице. Моя подруга писала, что у матери все хорошо, но она по мне скучает. Эсме пару раз ходила в театр с ней и капитаном Брауном. Они смотрели кино о войне. Я узнал, что наши солдаты бьют врагов на всех фронтах. Новости из Киева теперь казались совсем провинциальными. Я прочитал письмо с каким-то ощущением превосходства. Также Эсме написала, что решила стать медсестрой на фронте. Я ответил ей сразу, заметив, что это занятие идеально подойдет человеку ее склада и темперамента.