Византия сражается
Шрифт:
– Но, как говорили викинги, свободные люди лучше сражаются.
Я сказал ему, что такой вещи, как свобода, не существует; на мой взгляд, это просто фантазия революционеров о рае. Он удивился. Никита Грек (от грека у него было только прозвище) сдвинул свою рабочую кепку на затылок и склонился над столом, изобразив одну из своих странных, угрожающих ухмылок.
– Свободен только человек без души, – сказал он. – Можно прожить жизнь свободным, но лишь отказавшись от бессмертия. Я так думаю.
Никита учился в семинарии до того, как сбежал из Херсона. Он добавил:
– Нельзя сохранить и Бога, и свободу.
Он повторил мою мысль. Я торжествующе обернулся к Шуре, но он утратил интерес к беседе и отвлекся. Кузен беззаботно грыз семечки и, не отрываясь, смотрел на истощенную певицу. За спиной у него Никита вытаращил глаза и сделал неприличный жест, как будто подчеркивая особый интерес Шуры к девушке. Я усмехнулся. Не раз мне приходилось вспоминать ту усмешку с горечью, но в тот момент я произнес:
– Все, что сделали турки, должно еще раз напомнить нам о реальной опасности. Теперь мы будем сражаться как следует. Никто не сможет уничтожить Россию.
Лева, художник, принес всем выпивку и поставил на стол. Он отбросил назад темные волосы, которые лезли ему в глаза.
– То же говорили о Карфагене. Люди, вероятно, отвечали так: «Карфаген нерушим. Это одна из древнейших цивилизаций в мире». И взгляните, что случилось. Римляне все уничтожили за одну ночь. А почему? Из-за недостатка воображения. Они просто не задумывались о своей судьбе. Сделай они это, сегодня были бы здесь.
– Они и так здесь, – сказал Боря Бухгалтер, протирая круглые очки. – Почему, думаешь, в Одессе так много семитов? Это новый Карфаген.
– Скорее, новая Гоморра, – сказал Шура, оборачиваясь и допивая стакан чая. – Давайте возьмем водки.
Он казался мрачным и не смотрел на меня. Я подумал, что он расстроился из-за нашего скорого расставания.
– Ерунда, – сказал Никита, презрительно усмехнувшись. – Русские и евреи слишком наивны. В глубине души они все еще рабы. Мы ведем себя как дети, мы по-детски жестоки друг к другу, потому что и есть дети. А к нашим детям мы относимся…
Граня, кудрявая танцовщица с лицом в форме сердечка, с этим не согласилась. Она неодобрительно вздохнула:
– Никто не любит детей сильнее, чем русские!
Боря с чувством произнес:
– Казаки не слишком разборчивы, когда дело касается еврейских детей…
– Думай, что говоришь, Беня, – с улыбкой предупредил его Лева. – У нас здесь настоящий казачий гетман.
Все развеселились.
– Мы – дети, – настаивал Никита, – любящие своих батек. А материалисты мы, потому что бедны, большинство из нас бедны, как дети. У нас нет власти, нет денег, нет справедливого суда, за исключением суда диктатора. Мы всегда ссоримся из-за имущества. Мы, должно быть, единственный народ в целом мире, приравнявший сентиментальность и лирику к эмоциональной зрелости. В нашей литературе полно деревьев и наивных героев. В русских романах деревьев гораздо больше, чем нужно, чтобы их напечатать.
Я не думаю, что кто-нибудь из нас внимательно следил за странными рассуждениями Никиты, впервые изложившего тогда свои убеждения. Он стал журналистом в большевистской газете и исчез в середине 30-х – об этом мне поведала его сестра, которую я однажды встретил в Берлине. Боря Бухгалтер, казалось, соглашался с Никитой.
– Мы во власти безумных детей, – произнес он. – Русские сделают все что угодно, лишь бы не расти. Из-за этого ими очень легко управлять.
– И именно поэтому мы можем проиграть войну, – обратился Шура к Боре, давая понять, что считает его мысль необычайно глубокой.
Тот, получив поддержку, продолжил развивать тему:
– Русские – многочисленная незрелая нация. Подобно романтическим юнцам, они считают себя взрослыми и впадают в сентиментальность, рассуждая об общих идеях вроде любви, смерти и природы.
Мы рассмеялись так, как могут смеяться лишь сентиментальные юнцы, которые так и не смогли расстаться с подобными мыслями.
Я пересказываю эти беседы не потому, что они были особенно глубоки, – они дают представление об идеях, которые владели умами одесситов в те дни.
– Вот почему Толстой так нравится молодым и пылким, – заметил Боря. – Наташа – это Россия. Даже старейший и благороднейший седовласый герой – ребенок в душе. Иначе как можно с такой легкостью принять марксизм?
Поскольку разговор зашел о политике, я, повинуясь инстинкту, встал из-за стола. Большинство евреев, подобно Боре, были радикалами; их следовало избегать. Марксисты, кропоткинцы, прудонисты – мне все равно. У них были симптомы болезни мозга, которая могла оказаться очень заразной, поскольку передавалась, как я сказал однажды об ипохондрии, в устной форме. К тому же я все еще боялся Со-Со. Стоит заговорить о дьяволе, и он тут же появится.
Я было решил проверить, ушел ли Катин клиент, как она сама вошла в таверну, бросилась ко мне, обняла и поцеловала, но как-то необычно. Обстрел заставил многих из нас по-новому взглянуть на жизнь, и, возможно, поэтому мы стали придавать слишком большое значение некоторым отношениям.
Шура пребывал в странном настроении. Он слишком недружелюбно встретил Катю, по-прежнему проявляя интерес к певице, которая все пищала странные еврейские песни, перекрывая шум нашей беседы.
Принесли еще водки. Мы подняли тост за певицу. Боря потерял интерес к политике, когда явилась его толстая подружка. Она сообщила, что их родители встретились и решили: им следует пожениться. Боря побледнел и начал делать какие-то расчеты на полях анархистской газеты.
И тут казаки проскакали по Молдаванке, и все евреи в городе задрожали от страха. Певичка перестала вопить, и мы замерли, пораженные. Катя ушла домой, чтобы подготовиться к вечернему выходу, но еще не стемнело. Звук конницы, скачущей по городу, необычен, особенно для тех, кто не слышал его прежде. Сначала мы решили, что нас снова обстреливают, и притихли.
Издалека звук, который издает кавалерия в городе, напоминает о странном, свистящем ветре, дующем из степи; приближаясь, он становится громче и беспорядочнее, пока не сменяется серией синкопированных, рваных ритмов, то усиливающихся, то слабеющих; это похоже на воду, бегущую, меняя направление, по камням; затем он внезапно становится громче – как шум гремящего скоростного поезда, мчащегося по туннелю, – и тогда лучше убраться с дороги любой ценой.