Византия
Шрифт:
Она не упомянула о предположенном объединении. Не сказала, что Зеленые готовятся к борьбе, столько же за Евстахию, как и за ее брата. И с их притязаниями она слила свои, как будто правами на Империю она обладает наравне с Управдой, потомком мужеского пола. Взволнованная Евстахия не слушала ее. Билось ее сердце и лихорадочно сжимала лилию ее рука. Она встретилась с Управдой взглядом. Оба были потрясены. Она волновалась, что отроку этому – ее сверстнику, которого она видит впервые, суждено стать супругом ее и Самодержцем Востока. Его поразило безмолвие покоя, в котором они находились, сияние ее одежд, необычный, торжественный, даже религиозный церемониал встречи. Он встрепенулся. Юная девушка остановила его взглядом:
– Мы посвятим себя тебе: я и твоя сестра.
Она восторгалась им. Он был стройный, немного выше ее; славянская шапочка не закрывала его золотистых кудрей, нежную, белую шею охватывал воротник рубашки, которая вместе с портами, собранными во множество складок, облегала его тело. Он походил на архангела, как бы сотканного из тончайшего вещества. И нежность его оттенялась по сравнению с крепким сложением сестры, ее сильным телом, мужественной осанкой. Величие чувствовалось в нем, овеянное нежной дымкой, окрашенное мистицизмом. Святость осеняла его красоту, нежно мерцавшую светом проповедей Гибреаса, готовившего ему престол через Зеленых, которые победят Голубых и помазанников Святой Премудрости, одолеют Константина V. И возвышенный познанием искусств человеческих, творящих продолжение жизни во имя добра, лицезрел он в воображении своем краски и предметы, храмы, – много храмов, которые полны икон.
Евстахия чувствовала себя стесненной в своем необычном положении. Она не двигалась, не решалась больше говорить и розовая, с блестящими глазами, с ресницами, удлиненными сурьмой, с драгоценными украшениями, сверкавшими в ушах, в ниспадавших складками одеждах, с красной лилией из драгоценного металла, она походила на Панагию целомудренную и вместе с тем полную человеческого. Под напором необъяснимых ощущений Виглиница почувствовала к ней отчужденную холодность, считала оскорбленной свою гордость, хотела удалиться. Вмешался Гараиви.
– Клянусь Иисусом! Евстахия не умышляет против вас ничего худого. Через нее все Зеленые стали вашими сторонниками, не повинуются дедам ее, слепцам, но действуют заодно с вами. Вы останетесь здесь, как советовал Гибреас. Здесь созреет заговор во имя владычества крови эллинской и крови славянской. И если нас победят, вы все же вне опасности, так как здесь не найти вас Константину V.
Его уверенные жесты, его воодушевление и пыл подействовали на Виглиницу, устремившую пристальный взгляд голубых глаз на его изборожденное морщинами лицо. На лбу Евстахии обозначилась складка:
– Главное, надо позаботиться, чтобы мои деды не узнали о вашем присутствии. Иначе все погибнет.
Она хотела встать; к Управде ее влекла любовь, чуть ли не святая, но ее тяготило быть вместе с Виглиницей, столь противоположной ее собственной одухотворенности, внушавшей ей нечто вроде отвращения. Вдруг в смежных покоях послышался шорох шагов, и зазвучали голоса. Евстахия воскликнула взволнованно:
– Они!
Она приложила красную лилию к губам, в немой просьбе – не двигаться, не говорить. Быстро раздвинулась завеса, прикрепленная к капителям колонн, и показался первый слепец, а за ним гуськом четыре остальных. Жалко беспомощные, преодолели они привычный путь по лестнице, освещенной падавшим сверху светом и свободно брели, руководимые надежным инстинктом, сопровождаемые сильно отставшим Микагой, одежда которого пестрела вдали.
Под спаленными веками заметно трепетали кровавые щели их мертвых глаз. В хрусте судорожно сжимались руки. Заостренный убор не покрывал их головы, и волосы змеились по покатым плечам, сливались с растительностью шеи – с бородой грязно-пепельного цвета, излучистой, ниспадавшей клочьями подобными листьям.
В своих голубых мантиях, под желтыми далматиками, узоры которых переливались при каждом их движении, они походили на призраки, каждое мгновение готовые испариться в воздухе.
Они разговаривали и при этом фыркали, сопели, икали. Ходили по залу и выкрикивали:
– Обвиняю вас, моих братьев, Никомаха, Асбеста, Критолая, Иоанникия. Я старейший в роде и имею больше прав на скипетр и державу!
– Ты ошибаешься, уверяю тебя, ты ошибаешься, Аргирий; ты стар, да стар, стар!
– Я, Асбест, постиг вас; счастливое предчувствие помогло мне вас постичь. Этот обманщик, о котором говорит Византия, из-за которого лишил нас опоры Зеленых Гибреас, похитит у вас престол и я этому рад!
– Ты обманываешь нас, Аргирий, внучка твоя, Евстахия соединилась с нашими врагами. Она послушала Гибреаса, желающего сочетать ее с Управдой и стремится занять место мое в Великом Дворце!
– Все вы предатели – все четверо, и ты, Критолай – первый! Евстахия бессильна отнять престол у деда своего Аргирия, отца ее отца.
– Престол будет моим!
– Нет моим!
– Моим!
Они повернулись и, подняв руки, стали так близко лицом к лицу, что их бороды соприкасались. Вдруг им послышался шорох – оттуда, где сидела Евстахия.
– Здесь кто-то есть, может быть, Управда! Ко мне, Микага! Ко мне!
Это кричал Асбест, точно желая во тьме своих выколотых глаз увидеть Управду, призрак которого давил мозг слепцов во мраке их вечной ночи. И чтобы вернее схватить обманщика, они призывали Микагу, который поспешил на их зов старческой походкой. Наудачу рассыпавшись по залу, они посчастью устремились в обратную сторону от Евстахии и простирали руки к толще стен, на которые они не натыкались. Наконец, набрели на преддверие узкого хода, который был, очевидно, знаком им, так как они уверенно углублялись в него друг за другом. И глухим эхом докатывались до славян отрывистые, стенающие, жалобные вопли:
– О, Приснодева! О, Иисусе! О, Теос! Вы всесильные, ослепите подобно нам обманщика, который задумал похитить наш престол, который отнял у нас Зеленых, и влиянию которого поддалась Евстахия, если правда, что Евстахия решила следовать за ним!
IX
Уже несколько дней пребывали Управда и Виглиница в боковом крыле дворца возле Лихоса и все сильнее проникались своими заветными, затаенными желаниями: он стремился глубже погрузиться в наставления Гибреаса, она – следуя, вероятно, зову своей могучей, девственной крови, отдавалась неосознанным влечениям к престолу, которым овладеет собственное ее потомство. Честолюбивее брата, чувствуя в себе силы жизни, телесную мощь, которых не замечала она в нем, полном отроческой одухотворенности, она зажигалась глухим, туманным тщеславием. В мозгу ее вставали грубые вещественные образы победоносного венца, чуждые брату, перед ней беспрестанно проносились видения покоренных народов, войск, предводимых Самодержцами, сановников, митроносцев. Влекомая глубоким инстинктом своего происхождения, создавала она туманную мечту о подвластном ей человечестве. Из учения о Добре, которым хотел возродить Восток игумен Святой Пречистой, она восприняла лишь возвеличение племени славянского, предназначенного властвовать над Империей. Но не суждено ей участие во власти. Она – славянка, рожденная в роду Базилевса, она – сестра искателя престола, не может стать супругой Базилевса, не наречется августейшей, именно потому, что Базилевсом будет ее брат! Ей не дано повелевать. Глухая ревность тревожила ее, но вооружала исключительно против Евстахии, не озлобляла против брата, и она еще не помышляла вытеснить его.
Хрупкий и тонкий, брат родился на ее глазах. Она пестовала его в детстве, окружала попечением старшей сестры еще сейчас. Видение могущества и силы, встававшие перед ней, порождались не скудостью любви, не жадным самолюбием, но были отзвуком унаследованной силы, убежденности, что ей более чем Управде подобает императорский престол, от которого отстраняла ее лишь простая случайность ее пола. Сравнивая себя с хрупким, нежным Управдой, она находила, что в ней больше мужественной энергии, нужной Базилевсу, но замечала, что умственно он выше ее, и плакала от досады, которая не превращалась, однако, в ненависть.