Византийская тьма
Шрифт:
Но когда со словами «авра-кадавра, авра-кадавра», что означает — сгинь, нечистый, сгинь, нечистый, он трижды, особым образом, перевернулся на каблуках, прошмыгал мимо и стал делать пасы, при этом заглядывал прямо в лицо ястребиными зрачками, Денис усмехнулся.
Честно говоря, несмотря на свой шутовской наряд — позолоченный остроконечный колпак и мантия с нашитыми звездами, — Сикидит был вовсе не смешон, а, скорее, страшен. Но Денис все-таки усмехнулся.
— Да ты что? — опешил чародей. — Ты что хулиганишь? Смеешься? Мне теперь придется снова вживаться в образ! Ах, сатана!
Денис хотел сказать: «Не уверен — не обгоняй!» — но стало ему все это вдруг как-то постыло, безразлично, и он закрыл глаза.
И колдун снова зашаркал ногами и завел свое «авракадавра», а Денис думал, как все это, в сущности, скучно, все это наследие веков.
— Сокройся, дух зла! — вещал тем временем Сикидит. — Се грядет Авваддон, владыка бесконечности. Математики, счетоводы, счетчики, приготовьте ваши абаки!
Флейты, о флейты, больше звука сюда, в пространство! Пусть каждый звук приведет за собою число, пусть число привлечет за собою превращение. О, клубитесь, числа, о, творите хоровод представлений!
И, несмотря на все свое сопротивление, Денис почувствовал, как руки и ноги его немеют, да этот еще дурманящий киннамон.
Волшебные круги и сокружия поплыли и начали вращаться и совмещаться. Со сводов сходили астральные фигуры, Асмодей с пастью грифона, Рогозуб с оком, пронзающим, как рапира.
— Ынть! — командовал ими Сикидит. — Пфлырмбрыт (и еще какой-то набор дурацких слов), становитесь в ряд, генерозы!
И вот перед лицом Дениса — не понять, в бесконечности или совсем уж на кончике носа — открылась гигантская перспектива. Сначала он думал, узкая аллея в сосновом лесу, где все стволы ровны и равно друг от друга отдалены. Но чем более сгущалось время, словно лесной сумрак, он понимал, что это не сосны, не лес стволов, что это серебряные диски, образующие анфиладу. Наконец время и пространство сгустились совместно, словно чудовищный плевок, а свет превратился в текучее серебро, а мир вращается бешено и все ускоряется темп дьявольской карусели.
— Тинц! — со звоном один из дисков в глубине карусели как бы прорвался, и там, в ее недрах, Денис на мгновение увидел знакомое, лобастое лицо, мудрую бороду.
«Ага! — сказал он себе. — Это я несусь сквозь века. А вот Леонардо, значит, я в Ренессансе».
А вот снова лопается диск, и там видна уже чертовски приятная дама в бархатном берете с перышком. «Мадам де Сталь? — брезжит в голове у Дениса. — Однако, тысяча восемьсот первый год. Как бы мне мимо своего времени не промахнуться!»
— Денис Петро-ович! — торжествующе несется ему навстречу. И он уже готов в ту сторону сделать последнее растяжение, самый судорожный рывок. И тогда знакомый до блаженства женский голос не то шепчет, не то поет где-то в глубине его самого: «Твоя Свет-ка…»
И он почувствовал во всем теле мгновенную судорогу, словно первобытную боль, и все остановилось. Опять то же гаерство Сикидита, и убожество этих прокопченных сводов, и скука убийственная, от которых уже не уйти.
— Что же ты, просвещенный человек, — сказал он спокойно Сикидиту. — Уверяешь тут, что в нечистую силу не веришь, а сам все к случаю и не к случаю злого духа поминаешь?
— Ба! — чуть не взревел чародей. Колпак его золотой слетел, он его поддал ногою. — Да что же это творится? Ты смотри, парень, со мною не шути, я тебя и под костер церковный могу подвести!
— Не сомневаюсь, — усмехнулся Денис. Он сидел расслабленный, словно в кресле стоматолога. Было ясно одно — космонавт у Сикидита на орбиту не вышел.
— Авра-кадавра, авра-кадавра, — суетился чародей, еще не веря в свою неудачу. — Тьфу, пху, кху, крпстрфрипора!
Денис вышел на крыльцо своего особняка в Дафнах, чтобы ехать на дежурство. Было свежее утро ранней осени, когда вечная зелень чуть пожухла, но ей даже это к лицу, как ранняя сединка молодящейся красотке. А за крышами домов где-то утробно вздыхает море и переворачивает тяжелые волны.
Конвой (у Дениса теперь кроме дружины личный конвой из пафлагонцев), завидев начальника, звякает ножнами, слышится резкая команда, беспокоятся кони, ожидая дороги. И прежде, чем вскочить в седло Колумбуса, опершись на плечо оруженосца, Денис примечает, что все конвойные в седлах глядят куда-то вбок и на лицах у них заметные ухмылки.
Там из хозяйственного двора выходит на улицу ослик, прядет ушами, рядом, держась за корзинку с поклажей, идет независимая Сула. Уже ни тиары на ней нет, ни туфель с пряжками, а простые сандалии на босу ногу и многократно стиранное широченное платье, которое можно назвать римским именем «стола», но от этого оно не перестанет быть типичным одеянием маркитантки.
— Ты куда это, Суламифь? — спрашивает Денис, хотя он отлично понимает, куда и зачем уходит она.
— Возвращаюсь к месту службы, генерал, — докладывает она. — В доблестную римскую армию. Мне говорили, что в фанагорийской тагме вакантно место маркитанта.
И ослик ее, и она рядом с ним маршируют вдоль всего строя конских морд. Лошади вскидывают головами, а ослик смиренно перебирает копытами. Денис, сознавая, что делает что-то не то, дает конвою команду: вольно, спешиться, можно отдохнуть. А сам пешком следует за Сулой. И выходят они вместе из ворот и дальше следуют по улице, по травке, проросшей между булыжниками, под сенью раскидистых платанов. Только Костаки, как и положено оруженосцу, следует за ними в отдалении, ведя в поводу Колумбуса.
— Ух! — сказала Сула, отвернув лицо. — Настроение такое, сейчас разнесла бы в клочки всю эту дурацкую империю, и столицу эту, и всех ее царей и генералов… Кроме одного, — добавила она и вновь повернулась к Денису, и на лице ее цвели и доброта и нежность.
— Чем же тебе генералы не угодили?
— Да нет, конечно, генералы Бог с ними… Часто думаю я, что есть жизнь человеческая? Ведь какую я жизнь прожила, ты же знаешь… А полюбила вот только сейчас, и полюбила того, кто мне недоступен.