Византийская тьма
Шрифт:
Невольно взглянув в зеркало, Денис в тусклом его пространстве увидел себя самого. На него глядел некто в нелепом балахоне, бесформенном колпаке, не то в юбке, не то в бахилах — и это гвардейский офицер? Там, в покинутом мире подумали бы: сбежал из больницы Кащенко… Но жизнь брала свое. Оставалась, конечно, тревога и жуткая неопределенность. Однако сыт, одет, как-то устроен — что еще надо человеку?
Выбрались на самый верх, где между каменными истуканами с пронзительным свистом носились стрижи. Денис перегнулся через парапет и у него захватило дух. Далеко внизу, будто в пропасти, между массивными контрфорсами дворца мальчишки гоняли мяч. Один за другим громоздились кубы, на них купола различной формы, а в промежутках темнели купы рощ.
— Византия у ног моих! — хотелось озорно крикнуть Денису.
— Вперед, вперед, повелитель щедрот! — торопил его Костаки. — Клянусь сорока мучениками, ты не раскаешься!
Вот обширный мраморный коридор, который Костаки объявил последним, но на пороге его им повстречался странный человек — воинственные усы его и хохолок на лбу топорщились, а сам он трясся от нервного возбуждения.
— Господин магистр! — воскликнул он, завидев цепь на груди Дениса, — так обращались обычно к правительственным чиновникам. — Всемилостивейший магистр! Не дайте свершиться несправедливости! Вот эту девушку, свободнорожденную, дочь свободного человека, ручаюсь честью, незаконным образом обращают в рабство!
И он указал на десяток здоровенных молодцов, судя по всему, челядинцев какого-нибудь вельможи, которые вели или, точнее, волокли кого-то закутанного в белый покров. Чудак с усиками и хохолком пытался их остановить, но они не обращали на него ни малейшего внимания, лишь ускоряли шаг.
— Господин магистр! — в отчаянии взывал чудак.
Денис в нерешительности остановился, а Костаки тянул его вперед. Тогда человек, который к нему обратился, потеряв, видимо, самообладание, вцепился во впереди идущего из челядинцев. А тот не раздумывая с размаху ударил его жезлом в лицо.
Старик — а был он немолодой, этот с усиками, с хохолком — упал, и кровь залила ему лицо.
— Стойте! — приказал Денис. Ах, это советское воспитание, во все вмешиваться, наводить порядок и справедливость!
Однако, завидев цепь Дениса, челядинцы остановились. Белая накидка распахнулась, и стало видно, что под ней действительно женщина. Совсем юная девушка, в длинной крестьянской посконной юбке.
Это была та самая, из-за которой разыгрывались страсти еще на пиратской фелюге.
— Ой, ой, ой! — пришел в ужас Костаки. — Фоти, Фотиния, как же ты сюда попала?
У Дениса опустились руки. Это была все та же, все та же Светка Русина, практикантка с его раскопа. Да, да, неведомым образом второй раз она попадается ему в Византии — неужели она тоже здесь? Взгляд чуть-чуть в сторону и снизу вверх, взгляд молящий, беспомощный… И вообще, ведь он же теперь знает — она его любовь!
Глава вторая
ДВЕ МАРИИ
Второй Рим, всех столиц мира матерь, сияющие врата Востока, хотя и сам по себе могуч и многолюден, он во всем старается напоминать тот первый, классический Рим. Так же он расположен на семи холмах — возвышенностях, на которых красуются форумы и дворцы. Теснятся жилые кварталы, стрелой пролетают улицы и проспекты, разноязыкая толпа плескается на торжищах, а на окраинах царят тьма и разгул.
Правда, нет у этого Рима такой речки, как серебряный Тибр, зато со всех сторон его окружает море — знаменитый Босфор, Золотой Рог, Пропонтида — под необъятным куполом южного неба. И город императоров вздымается, как остров Буян из пучины морской.
Дом вдовы Манефы Ангелиссы воплотил в себе все достоинства вечного города. Расположен он в самом сердце столицы и чуть не выходит на Золотую Площадку возле дворцов, где юные представители аристократической знати демонстрируют друг другу свои наряды и принципиальное безделье, а в дни народных треволнений обезумевший охлос пытается громить особняки.
Но нет — дом всепочтеннейшей Манефы не старается выделиться среди фасадов и дворцовых колоннад. Наоборот, он таится на третьестепенной улочке, которая взбирается на пригорок под сень раскидистых осокорей. Вы бы и не сказали, что это жилой дом, особняк, почти дворец. В его фасадной стене нет ни оконца, ни прорези, она глуха и безглаза, как некий арсенал или крепость. Только на самом верху несколько архитектурных ухищрений, похожих на зарешеченные ящики. Это балконы, выходящие из самых интимных внутренних покоев, они увиты плющом и диким виноградом и обеспечивают не только тайну семейной жизни, но и удовлетворяют самую изысканную страсть к любопытству — а что там, у подъезда, на улице, в вечно недоступной для женщин общественной жизни?
Зато старый Манефин сад сбегал по склонам холма к морю, к легендарному Золотому Рогу, и там циклопическая ограда из неотесанных камней надежно отгораживала владения благочестивой вдовы от портовых таверн, ночных притонов и веселых домов.
День неутомимой Манефы начинается до рассвета в ее многолюдном царстве, отчего она любит приговаривать: я себе сама и есть самая раба!
Проснувшись, она некоторое время просто лежит, вспоминает прошлое, которое было у нее пестрым, как перевязь на шее осла, без устали вращающего поливальное колесо в цветнике. Усмехнувшись параллели с ослом, покорно тянущим свою лямку, трудолюбивая Манефа без охов и стенаний встает и спешит обновить лампады у святых икон, что тоже она исполняет только сама, заявляя и тут в стиле афоризма: своему Господу я есть главная слуга!
Затем на свежую голову начинается суд Соломона. Главным обвинителем выступает раб Иконом, домоправитель, внешне респектабельный до того, что на улице почитают его за прогуливающегося сенатора. Иконом хозяйке докладывает упущения минувшего дня и заботы новые. Хозяйка творит суд и расправу.
Оказывается, заболел пресловутый осел, предмет философских размышлений госпожи. Обкормили, конечно, мерзавцы, безрукие! Впопыхах назначила пять розог скотнику, пять погонщику, хотя этот конкретно за питание осла не отвечает. Раб Иконом занес приговор острой палочкой на восковую табличку.
А вот перессорились девчонки в ткацкой, перецарапались, наверное, из-за какого-нибудь занюханного матроса. Ткацкая мастерская — это предмет особой гордости Манефы. Весь феодальный мир от самого могучего из монархов до полунищего барона стремится быть одет в византийские златотканые ризы. Грозный флот империи на семи морях Средиземноморья ничто по сравнению с товарной силой византийских тканей на рынках Запада и Востока.
Ткачих поставили на колени, и они всхлипывают, моля госпожу о прощении. А ей их жалко — ведь что такое мастерица? Ее надо отобрать еще с детства — купить, вскормить, обучить, уберечь от соблазнов… Но не монастырь же у нее! И непреклонно приговаривает каждую к трем горячим — власть есть власть.