Византийская тьма
Шрифт:
Вот Христос Пантократор, вседержитель мира. Суровый, непреклонный лик, напоминающий, что в мире нашем не все добро, что и добро должно быть с кулаками. Совсем девчонку, плачущую, мятущуюся, больную от страха, ее выдали, почти что выбросили, за старика по сравнению с ней, Ангела, у которого уже перебывало пять десятков женщин, и каких женщин! А Пантократором ее благословили родители на брак.
Божия Матерь Утоли мои печали, сама нежность, само терпение и ласка, какие пальчики смуглые и мягкие, как обнимает она Младенца. Когда родился у нее первенец, Манефа, хотя это и великий грех, старалась подражать этому Образу — мягкостью, и нежностью, и терпением, и любовью безмерной.
Но самая чтимая здесь — Богородица Влахернская, которая, как рассказывают, найдена, обретена в этом городе лет двести тому назад. И явилась она простой бедной девочке в час испытаний, когда враги, разбив городскую стену у местечка Влахерны, готовы были ворваться кровожадным потоком, громя и убивая. Но Бог судил избавление, икона чудотворная воссияла, враг бежал, столица городов вновь была спасена.
Конечно, в доме Манефы не сам чудотворный лик, а его повторение. Дед Манефы, тот самый, который был Хирург, ради зиждительства дома сего заказал хорошему копиисту, затем приглашал окладчиков, они на чистом золоте и с жемчугом речным сделали ей ризу — оклад.
В тихом мерцании лампад Богоматерь Влахернская сама чем-то напоминала римлянку — слегка продолговатым, что ли, овалом лица, смуглотою щек. Выразительные брови сошлись на переносице, совсем как у ее Теотоки. Ах, эта Теотоки!
С улицы послышался шорох колес, тпру возничего, приветственный возглас слуги, звонкое и беспечальное «хайре» Теотоки.
Манефа поднялась с колен, с трудом сдерживая нарастающий гнев. Благорастворения души, которое пришло в ходе молитв, как не бывало.
Тяжелым шагом вступила она в триклиний, где уже собирались к завтраку. Теотоки объясняла почтительно склонившемуся перед ней историку Никите устройство колесных шин, которых не делали в Византии, а Манефин сын прислал один такой экипаж из Италии. Взглянув на тетушку, готовую метать молнии, Теотоки опередила ее:
— Господа, господа! Что же это я не сообщаю? Глашатаи по городу объявили — протосеваст Алексей удален от двора. Он получил хрисовул — императорский указ — жить в своем имении до особого распоряжения.
— Это государственный переворот! — воскликнул светлый старец Феодорит, который чуть ли не питался у гостеприимной Манефы.
Манефа, понимая, что всякая брань в адрес строптивой племянницы при гостях неуместна, не нашлась, что сказать, кроме:
— А царица, царица Ксения-Мария, что она?
Утро свежее, яркое, сочное, непривычное нам, людям севера, началось с того, что кто-то тоненько плакал за дверью. Утихал и всхлипывал и плакал снова.
Денис разлепил глаза, повернулся на жестком дворцовом ложе. Солнце висело высоко над морем, и он понял, что надо вставать.
Ему снился сон. Будто детство, будто мама купила ему новый комбинезончик. Но у его сверстника лучше — с Микки-Маусом на груди. И Денис плачет от ревности и обиды, а мама справедливо укоряет — как не стыдно! Денис проснулся, весь в ощущениях детства, а здесь все та же византийская реальность — топот бесчисленных слуг по коридору.
От прошлой жизни, видать, остались только сны. Денис и там, в прежнем своем мире, видел какие-то странные сновидения. Не этот ли мир, суматошный и цветной, словно экран телевизора, виделся ему в тех снах?
А кто-то продолжал жалобно стенать и плакать. Денис встал и распахнул дверь.
В его кувикулу тотчас ввалился сидевший за дверью на корточках юноша в обтягивающем зеленом трико, похожий на лягушку или змейку. Денис уже знал, что это была униформа дворцовых скороходов.
— Прости, — заизвинялся он. — О, прости! И объяснил, что протовестиарий, начальник дворцовых служителей, велел ему отправляться на новую должность. Именно сюда, именно к достопочтенному Дионисию из благороднейших Археологов, да будет над ними надо всеми, всегда и везде Господня щедрость!
— Чего же ты плачешь? — удивился Денис. — Значит, тебя ко мне на работу послали? Но разве у меня камни надо ворочать или я кусаюсь?
Молодой человек в лягушачьей форме объяснил, что служба в кувикулах у них, во дворце, считается невыгодной, это равносильно понижению в должности. О, он знает, чьи это интриги! Скороход дворцовый, если вовремя весть принесет или, подай Боже, монаршее благоволение, он обол получит, а то и целый серебряный денарий. Едва ли уж теперь ему добиться такого, увы!
— Я для них, выходит, нищий, — усмехнулся Денис и подумал: «Так вскоре и штатом обрастешь!» Поразительно, он поймал себя на том, что рассуждал точно так же, как на том далеком раскопе: «Их же поить-кормить надо, зарплату изыскивать». — А здесь феодализм развитой, глядь-поглядь — и пожалуют поместьем.
Вчера в этой самой дворцовой кувикуле, отведенной Денису благодаря стараниям маленького Фармацевта, его коллеги, он всю ночь просидел за разговорами с чудаком Ласкарем, который за ним увязался. Старый воин, донкихотствующий и жалкий. С трудом добыл ему кружку вина — во дворце, где все, от истопника до эпарха, только и делают, что пьют и гуляют за казенный счет. Утром старик покинул его, сказав, что должен появиться в доме, где квартирует.
Теперь вот этот бывший скороход в красиво обтянутых ляжках. Нашел где-то половую тряпку, метелку, но за уборку так и не принялся. «Э! — подумал Денис. — Да ты, братец, с ленцой!» Таких он и на раскопе своем не жаловал.
— Подай воды, — приказал он. За эти византийские дни и ночи Денис уже научился изъявлять свою волю безо всяких «прошу» или «пожалуйста», волшебных всяких слов.
Лягушка воды подал, но за уборку так и не принимался. Все стенал и жаловался вслух, и Денис, поднаторевший в эллинской речи настолько, что мог уловить у собеседника чужеземный акцент, спросил:
— Ты что, не грек?
— Ты хочешь сказать, не римлянин, мой господин?
— Да, не римлянин, пусть будет так.
— Я из Генуи, это на Западе. Здесь же мой отец имел мастерскую в порту.
— А теперь уже не имеет?
— О, он разорился!
— Наверное, по проискам или каким-нибудь интригам?
— Как ты проницателен, мой господин, именно так!
— У вас у всех здесь происки да интриги. И ты, значит, добываешь семье на пропитание?