Визит нестарой дамы
Шрифт:
Как говорил мой отец: «Я никогда никуда не спешу, поэтому никогда никуда не опаздываю».
С пеленок перешагнувшие в мудрость люди с фиктивными биографиями вызывали у меня жалость. Подрабатывая на Арбате портретами, я просто не знала, что делать с их лицами. За пять рублей я должна была что-то положить в эти лица, и когда зацепиться было совсем не за что, я клала именно то, чего особенно не хватает. Господи, как они были довольны. За пять рублей я давала справку, что у них все как у людей.
Берлин… Берлин… Потом выяснилось, что гостиница на Кудаме в период фашизма была министерством культуры. Сюр какой-то!
Времени был час, а Дин не подавала признаков жизни. Я снова пошарила в столе и извлекла еще одну изрисованную шалостями эпистолу. На ней были мы с Димкой, бегущие, взявшись за
«Ты пишешь, как дурочка… в какую это такую новую Россию я влюблюсь? И почему ты сама в нее не влюбилась, если она такая душка, в натуре! а только шмыгаешь носом все письмо про сложности да трудности. Я вижу ваших-наших регулярно, свеженьких, которые только что от вас-нас приехали. На них не то что лица, на них ни души, ни тела нет. Да, у меня один приятель – нищий мексиканский наркоман, а другой – американский маргинал, который купил лимузин с баром внутри и нанял туда барменом карлика. Да, я не всегда понимаю, что они говорят, потому что надо было с детства играть с ними во дворе и смотреть одни и те же мультфильмы. Я ощущаю себя придурковатым, но все же гражданином мира, а не хрущевских бараков, в которых, боясь ремня, разучивал полонез Огинского, мешая тебе спать по утрам… И я свободен от бытового насилия совковой жизни, от ее неулыбчивых мертвых лиц, от того, что… в общем, ты и сама знаешь! И в это французское с нижегородским ты зовешь меня? Туда, где русские стреляют в чеченцев и пьют немецкое пиво из банок в перерывах прямо в танках? Туда, где в парламенте таскают за волосы бабу? Да у нас бы все тетки Америки вышли на демонстрацию протеста! Ты вообще последнее время несешь одно сплошное моралите голосом проститутки, вышедшей замуж, уж не знаю, новая Россия или приближающийся климакс так тебя заземлили. А я – молод! В Америке невозможно быть старым! Она проста и шаловлива, она как один большой пионерский лагерь, в котором утром – горн, днем – пляж, а после обеда – компот! Сама приезжай, убедись. Дмитрий».
Я выползла из комнаты, покружилась в коридоре и постучала к Дин.
– Поехали, потусуемся.
Она открыла дверь, сверкнула новым блузоном, снова закрытым по глотку и длиннорукавным. Облако туалетной воды в стиле унисекс сообщало, что пока я рефлектировала, она чистила перышки.
– Я готова.
– Вари кофе, пока оденусь, – сказала я и ушла в комнату.
После Аськиных диагнозов я подловила себя на жадничающих взглядах на Дин, на снимании повышенного количества информации с каждого сантиметра ее не прикрытых одеждой участков тела. Она стала казаться существом, сочлененным из разных и не подходящих друг другу частей, руки стали слишком длинными и крупными, накладная грудь сделала легкий градус сутулости неестественным, поворот шеи потяжелел, а вся эта чугунность, весь этот пластический спазм человека не на своем месте стали продавать колоссальное напряжение, в котором она ежесекундно находилась. Я даже вышла на кухню с косметическим набором, чтобы занять глаза чем-то, кроме разведывательных вылазок на Дин.
– Куда путь держим? – поинтересовалась я.
– Пообедаем в Союзе художников? – неуверенно произнесла она. Неуверенность происходила от того, что Димка явно навешал ей лапши на уши, как мы в этом ресторане гудели, и она не понимала, насколько тактично ее предложение.
– Иных уж нет, а те далече, – выдохнула я, – кабак на Гоголевском на ремонте, могу предложить Союз художников на Крымском Валу, там что-то висит и какая-то еда. Кроме того, там кусок Третьяковки.
– Как это?
– Переехал туда.
– Как это кусок Третьяковки переехал? А Мавзолей у вас никуда не переехал?
– Была идея похоронить Ленина согласно завещанию, а в Мавзолее открыть валютный кабак, но демократические силы не потянули.
– Как это Ленина похоронить? Зачем? – чуть не заорала она.
– Уж не знаю, что там в Америке, но по нашему менталитету покойник должен лежать в земле. Ну и каша же у тебя в башке. – Я вспомнила картинку: нас принимают в пионеры у Мавзолея. Я стою около Пупсика, у нее испуганно-торжественные глаза под очками и толстые косы с огромными бантами. Рядом Димка с отсутствующим взглядом, потом он сказал, что считал, сколько булыжников Красной площади приходится на обувь нашего класса. Вымытый до розовости Тихоня с зализанными на пробор волосами и набычившийся Васька. Нам повязывают
– Дура, это же чучело, как в кабинете биологии, – объясняет он. В кабинете биологии висели дистрофическая утка и мрачный филин, предметы гордости биологички, подстреленные ее мужем в экспедициях. Тихоня однажды схлопотал пару по биологии за то, что во время дежурства протирал пыль с совы тряпкой для доски, сделав ее альбиноской.
– Это у вас всех тут каша, – тихо и злобно ответила Дин.
В дверях нарисовался Андрей. Он обожал тихо, как кошка, пробираться в центр событий квартиры, удивляя внезапностью появления. Таким способом он вымогал внимание. Я, носившаяся с ним в браке как курица с яйцом, могла нынче холодно обматерить при посторонних. Уж не знаю, насколько он меня продолжал любить, но нуждался во мне, как дитя в пустышке. В промежутках между бабами и вовсе начинал жить с нами, потом без объяснений исчезал, строил драматургию отношений на неожиданностях, но на самом деле был неуловимым Джо, который на фиг не был нужен ловителям. Девчонки относились к нему нежно и покровительственно, как к непутевому старшему брату, защищали от моих машинально-агрессивных выпадов. Валера вел себя как английский лорд, выступал в качестве адвоката Андрея, когда я вымещала на нем претензии к жизни в принципе. Валера понимал, что освободившаяся вакансия мальчика для битья будет немедленно предложена ему, и берег Андрея в этом качестве.
– Общий поклон. Дайте чаю, – буратинским голосом сказал Андрей. Мы не шевельнулись, и он поставил чайник самостоятельно.
– Не хочешь какой-нибудь концертик в церкви послушать, поностальгировать? Андрей тебя отведет, – спросила я Дин.
– Спасибо. Музыка меня не возбуждала с детства, – ответила она, опустив глаза в чашку.
– Напрасно. В Рахманиновском зале завтра качественный концерт, мы тоже играем, – сказал Андрей чайнику. – Надо постирать и принять душ.
– Твои проблемы, – ответила я за чайник. Нам вообще было удобней общаться опосредованно, например, я говорила девчонкам: «Дети, ваш отец, козел, разбросал свои шмотки в комнате и ждет, когда я обматерю его, чтобы получить свой эмоциональный десерт». Андрей с интонацией маленького мальчика отвечал: «Сейчас все уберу. И вообще, одна комната здесь моя. Лучше посмотри, что около твоего мольберта творится?» Старшая буркала: «Насладитесь разборками без меня!» А младшая хохотала: «Я живу в цирке, родители весь вечер на арене!»
Я показала Дин глазами «пошли», она кивнула, и мы очутились на улице.
– Странно ты выбирала себе мужа, – сказала Дин, подняв руку, призывающую такси.
– Димка считал, что я вышла замуж за пианиста, чтоб подчеркнуть его музыкальную профнепригодность. На самом деле Димка сам был виноват, это он выдолбил во мне нишу терпимости к фортепьянной музыке. Пока я любила Андрея, я не слышала его треньканья на рояле, а когда все кончилось, каждая нота била по мне, как кремлевские куранты.
– Это смешно – стать художницей, чтобы переиграть Димкину мать, и выйти замуж за пианиста, чтобы переиграть Димку. Не слишком ли много архитектуры, чтобы потом не уехать за ним в Америку? – спросила Дин.
– Не знаю. Может, и слишком, а что толку? Поехали на метро, видишь, они не останавливаются.
– На метро? – удивилась Дин, как будто я предлагала слетать в космос.
– Кончай выпендриваться, это быстрее.
– Ладно, даже интересно, – сказала она, нервно посмеиваясь. В метро ей было неприятно, человеческий поток, разбавленный на улице простором, транспортом, ходьбой и глазением, в метро фокусировался на ее ярком оперении. Отвыкшая от этого в Америке, она сутулилась еще больше, сжималась, перебирала что-то в сумке, обмахивалась зачем-то купленной газетой, бесконечно снимала и надевала темные очки и поправляла волосы.
Пространство перехода, набитого лотками, газетчиками, цветочницами, старухами, предлагающими котят и папиросы, бомжами, нищими и тусующимися, произвело на нее дикое впечатление.
– Что случилось? Кто эти люди? – спросила она с такими глазами, как будто объявили всеобщую эвакуацию, а я это от нее скрываю.
– Ничего не случилось. Жизнь идет, а член стоит, как говаривал один мой знакомый мент, – ответила я, бестактно игнорируя ее лесбийское отвращение к называемому предмету.
– Это так всегда теперь?