Визит нестарой дамы
Шрифт:
– Ты имеешь возможность мне помочь?
– Да, но только для того, чтобы ты сама убедилась, что это дохлое дело. – Я принесла записную книжку и набрала телефон Ёкиного офиса.
– Фирма «Маргарита» слушает вас, – бойко ответил молодой мужской голос.
– Будьте любезны Маргариту Магометовну.
– У нее совещание. Кто ее спрашивает? – обозначил голос Ёкин статус, измеряемый количеством денег.
– Ирина Ермакова, – ответила я, не теша себя надеждой, что фамилия будет оценена молодчиком в связи с моим вкладом в отечественную культуру. Замурлыкала музыка телефонной переключалки, подтверждая процветание фирмы «Маргарита», и хриплый голос Ёки заорал:
– Ирка,
– Привет, – сказала я томно.
– Ну?
– Не нукай, не запрягала, – еще томней ответила я.
– Ты, блин, говорить будешь? – взвилась она.
– Буду, как только ты вспомнишь, что я в твои шестерки не нанималась!
– Ну что, блин, надо? Мне на работе некогда твое самолюбие окучивать, – сбавила тон она.
– А ты мне не платишь за то, чтобы в твои рабочие часы оно у меня уменьшалось. – Последние годы для того, чтобы наладить контакт с Ёкой через ее «новую русскость», на нее приходилось выливать ведро холодной воды.
– Ну ладно, как дела? – спросила Ёка с интонацией, приближающейся к человеческой.
– Классно. Можешь сегодня вечером быть у меня?
– У меня бизнес, это ты – птичка божья.
– В гробу я видала твой бизнес. Приехала Димкина сестра из Америки…
– Откуда у него сестра? – завопила Ёка.
– Короче, она хочет собрать всю компанию.
– Тусоваться мне некогда, но откуда у Димки сестра?
– Тусоваться она не предлагает. У Димки съехала крыша, он определился в кришнаиты, а сестре поручил раздать его длинные доллары, которые ему по причине высокой духовности уже не в кайф. Врубаешься?
– Откуда у него деньги? Откуда у него сестра? Это наколка! – заверещала Ёка.
– Я не налоговая инспекция, чтобы выяснять, откуда у него деньги, а сестра настоящая, приезжай убедись. Я эту новость уже преодолела. В семь ты должна быть у меня.
– Ладно. Держу пари, что это аферистка.
– Он мне звонил вчера.
Возникла пауза.
– Буду. Но нет у него никакой сестры! – резюмировала Ёка и бросила трубку.
– Она приедет? – спросила Дин.
– Конечно, но она самый досягаемый вариант.
Мы помолчали.
– Там тебе вечернее платье, я распаковала чемоданы, – сказала Дин.
– Дед Морозов не люблю, – нахохлилась я.
– Я только исполнитель, пойдем померим.
Комната моих девчонок была завалена и разукрашена потрохами американских чемоданов. Свертки, пакеты и коробочки покрыли все горизонтальные поверхности и напоминали сказку про горшочек с кашей, заполонившей дом и город.
– Как все это умещалось в чемоданах? – спросила я, разглядывая пузырьки, банки и флаконы, выросшие лесом на письменном столе моей старшей Аллы.
– Я имею много поездок, и пришлось научиться упаковывать вещи, – засмеялась Дин.
– Жалко, что дочки уехали. Старшая, Алла – припанкованная аскетка, а вот младшая, Алена, уже залезла бы в твои примочки и все бы на себя намазала.
– Я оставлю им это, когда буду уезжать, а вот платье. – Из пакета зашуршало нечто черно-серебристое полупрозрачное.
– Очень дорогое, – смутилась я.
– Это меня не касается, раздевайся, – скомандовала она.
И я, профессиональная натурщица, ненавидящая женскую баню и нудистский пляж, послушно расстегнула халат. И, оставшись в бикини, начала осторожно влезать в шелестящий подарок под пристальным взором Дин. Конечно, это было ошибкой, и мгновенно пахнуло амикошонской атмосферой бабских переодевалок с разглядыванием друг друга и оцениванием по потребительской шкале. В целом мне еще было что показать и чем похвастаться перед
– Файн? – отозвалась Дин, когда я влезла и застегнулась.
– Декольте великовато. Вся грудь на улице.
– Это же для приемов, а не за картошкой ходить, – успокоила Дин. – У тебя все еще отличная фигура.
– Мы, конечно, мамонты, – напряглась я на тактичное «все еще», – нам, конечно, уже вымирать пора, но фигуры на жизнь пока хватает. В прошлом году была финансовая яма, так я месяц работала натурщицей. Конечно, не без понта и не без фотографий этой акции в желтой прессе.
– А ты вообще с чего имеешь деньги, с живописи? – спросила она.
– Работы сейчас плохо продаются. Золотые дни галеристов позади. Алименты на дочек. Потом целый год сдавала комнату французскому студенту, заодно девчонки язык шлифовали.
– В процессе шлифовки не забеременели?
– Сначала возбудились, сколькими гелями он моется и сколькими дезодорантами брызгается, а потом, когда пришлось выметать из-под его кровати обертки от сникерсов и пакеты от сока, любовь ушла. До сих пор после него тараканов не выведу. – Я закурила и начала разглядывать себя в зеркале. Такого платьица у меня по жизни еще не было. Валера упадет, когда приедет.
– Нравится? – спросила Дин.
– Со страшной силой. Ты не куришь?
– В Америке сейчас это… дурной тон.
– Америка сама по себе дурной тон, – начала было я, но осеклась, да и потом мысли о том, как Димка ходил по магазинам, выбирая это платье, настроили на более сентиментальный лад. – Знаешь, когда мы с Димкой учились в школе, а родители были на работе, мы обожали наряжаться и играть во взрослых. Например, я напяливала платье Димкиной мамаши, вставала на ее каблуки, надевала шляпу, на которую она пришивала пластмассовый цветок из галантереи. Ты уже не застала их, тогда еще не было матерчатых искусственных цветов, а продавались такие отлитые, как мыльницы, ромашки всякие, розы, фундаментальные, как кефирные бутылки…
– Я знаю, они воткнуты в твою картину «Школьные годы чудесные», там мать бьет ребенка пластмассовыми цветами, – почему-то раздраженно откликнулась она.
– Точно. А где ты ее видела?
– У брата.
– А писал, подлец, что продал!
– Это было давно, может, теперь и продал.
– Так вот, я обряжалась мамашей, а он – Михаилом Моисеевичем, в таком беретике, ранец брал вместо портфеля, а очки у них были одинаковые. Он приходил домой и говорил: «Родная, не кричи на меня, у меня болит голова!» А я орала: «Нечего было столько работать, за письменным столом портки протирать! Здоровье надо беречь, на природе гулять, газоны садить! Иди есть, я тебе суп налила!» Димка-отец говорил: «Родная, я не хочу суп. Я устал, я хочу прилечь». А я, Димкина мать, отвечала: «Без супа нельзя! От супа вся сила! Без супа заболеешь животом и умрешь! Иди ешь, я же не буду обратно выливать». Димка-отец покорялся и отвечал: «Хорошо, я не хочу, но я съем суп. Заметь, только потому, что ты хочешь». К супу она относилась как к культовому предмету, соединявшему ее с сельским детством, и пыталась через него, через этот один и тот же невнятный и невкусный суп, насильно соединиться со своими близкими. Она колдовала над ним, как ведьма над снадобьем, в результате чего Михаил Моисеевич действительно заболел животом и умер, а Димка писал: «Мне положить на статую Свободы, но то, что здесь никто не ест суп, делает Америку уютной».