Вкус крови
Шрифт:
Да, не хочется заниматься этим делом.
Дмитрий не любил убийц. Тем более таких, как этот чудовищный садист из электрички. Нелюдь! Насколько все же милее воры, не говоря уже об экономических преступниках. Среди них попадаются такие, кто по-человечески вызывает симпатию.
Даже жалко за решетку сажать. И дела у них чем-то напоминают сложные шахматные партии. Здесь же – одна мерзость и грязь.
На столе зазвонил телефон. Самарин протянул руку. Так и есть – начальник отделения.
– Самарин, – раздался голос полковника Жеброва, – зайди ко мне.
Дмитрий
– Здравствуйте, Дмитрий Евгеньевич, – поздоровалась с ним секретарша Жеброва Таня, невысокая, но очень хорошенькая.
– Здравствуйте, – ответил Дмитрий. Он даже не взглянул на девушку, а оттого не заметил ее долгого взгляда.
В кабинете начальника отделения сидели все те же – майор Гусаков и капитан Селезнев.
– Присаживайся, Дмитрий. Значит, вот, какое дело. Убийство в электричке поручается тебе, это ты уже понял. В помощь дадим тебе кого-нибудь, это мы решим. Ну вот хотя бы Петра Анатольевича. Он у нас опытный оперативник. Все понятно? С материалами ознакомился? Версии есть?
– Какие версии, Иван Егорович! Дело глухое. Его на уровне города надо рассматривать. Ясно же – действовал садист.
– Тебе уже ясно. Видишь, как хорошо. – Мясистое лицо Жеброва расплылось в широкой улыбке. – Дело начато два часа назад, а тебе уже многое ясно. Если пойдешь такими темпами, тебе и положенных двух месяцев будет много. В две недели уложишься.
Дмитрий хмуро молчал. Что толку ссылаться на загруженность…
– Иван Егорович, – подал голос Селезнев, которому совершенно не улыбалось быть включенным в группу по разработке убийства в электричке, – а чего город-то не телепается? Это ихнее дело. Пусть им группа по особо тяжким занимается.
– Город! – махнул рукой полковник Жебров. – Говорил я с ГУВД, что ж ты думаешь? Не берут, гады. Это, говорят, ваша епархия!
Полковник добавил еще пару выражений, смысл которых сводился к тому, что городская милиция занята исключительно одним – как бы спихнуть все сомнительные дела на транспортную.
– Так ведь там они же разрабатывают этого… маньяка. – Капитан Селезнев вспомнил розыскную ориентировку, которую присылали и в Ладожское отделение с целью усилить посты на вокзалах. – Это же еще один эпизод…
– А вот хрена тебе эпизод! – отрезал полковник. – Почерк, говорят, не тот.
Это, по их мнению, отдельное дело. Отфутболили, понял? Так что, Дмитрий, действуй. Вопросы есть?
– Нет, – покачал головой Дмитрий.
Пятидесятилетнего носильщика Сучкова на Ладожском вокзале больше знали как «деда Григория» – внешность имел импозантную и не без благородства: носил окладистую бороду цвета перца с солью, имел зычный голос и, катя по платформе тележку с чемоданами, так трубно рявкал «Па-абе-регись!», что пассажиры разбегались, как кролики.
Сучков проработал вокзальным носильщиком большую часть сознательной жизни и хорошо держался на этом месте, ибо пил умеренно и не зарывался. В последнее время, как и весь трудовой российский народ, он поругивал новые порядки, вздыхая по старым.
"Нынче
Раньше, бывало, из-за носильщиков дрались, особенно купейные, а теперь скоро наш брат носильщик будет из-за пассажира воевать. Потому как обнищал народ. А ведь на иного челнока смотреть больно. Сумки эти клеенчатые, чемоданы – все на себе прет. А то колесики придумали. А что эти колесики – курам на смех".
Сам дед Григорий жил неплохо, но кто же не хочет жить лучше? А потому, если случалось, не упускал возможности надыбать лишнюю копеечку. Вместе с Линкой Аникиной, вагонной уборщицей, с которой деда Григория связывала нежная дружба, чтобы не сказать любовь, они подбирали потерянные и оставленные вещи.
Часть из них дед Григорий отмывал и реализовывал на барахолке у Владимирского собора.
Поэтому, зазывая клиентов, толкая перед собой тележку или отдыхая на скамеечке, дед Григорий внимательно смотрел на рельсы и под платформы. Чего только не находилось! Кошельки с деньгами – самое банальное. Книги, пачки документов, броши и кольца, иногда золотые, школьные дневники и кандидатские диссертации, детские игрушки и вставные челюсти. Брал он все, кроме дневников и челюстей (если не золотые) – эти сбыта не находили.
В десять утра, когда поезда дальнего следования уже прибыли и пассажиры с них разошлись, дед Григорий позволил себе перекусить, устроившись в конце третьей платформы, за которой начинались чахлые полуоблетевшие кустики. Он вынул из кармана завернутый в газету бутерброд с кровяной колбасой и уже отхватил порядочный кус, когда его внимание привлек некий объект. Продолжая жевать, дед Григорий подошел к краю платформы и внимательно пригляделся. В кустах что-то лежало, и Сучков с легкостью, удивительной для его комплекции, спрыгнул вниз.
Он, как всегда, не ошибся. В кустах лежала кожаная сумка. «Бабешка какая-то обронила», – смекнул носильщик. Сумка крепкая, хорошая, совсем новая.
На Владимирской с руками и ногами оторвут. Дед Григорий поднял ее. Внутри оказался кошелек с десятью тысячами (тоже деньги, да и кошелек кто-нибудь купит), носовой платок, коробочка с надписью «о. б.» и паспорт! А вот это уже серьезная удача.
Дед Григорий вытер руки о куртку и аккуратно раскрыл паспорт. Выдан на имя Марины Александровны Сорокиной, 1969 года рождения, русской. Первой фотографии не было, а со второй глядело миловидное женское лицо, обрамленное пышными светлыми волосами.
– Что ж ты, девонька, документик-то теряешь, – назидательно сказал фотографии дед Григорий, – или пьяная была? Пить уметь надо, так-то.
Сучков сунул кошелек и паспорт во внутренний карман, сумку свернул, чтобы не привлекала внимания, и пошел искать Линку.
Ангелина Степановна уже закончила работу и ушла бы домой, если бы ее не задержали в милиции. Теперь в вокзальном буфете она делилась пережитым с буфетчицей:
– Ой, Зинка, я думала, рехнусь. Вхожу я туда, и сердце сразу не на месте.