Владимир Высоцкий

Высоцкий Владимир Семенович

1973

Нить Ариадны

Миф этот в детстве каждый прочел — черт побери! — Парень один к счастью прошел сквозь лабиринт. Кто-то хотел парня убить, — видно, со зла, — Но царская дочь путеводную нить парню дала… С древним сюжетом Знаком не один ты. В городе этом — Сплошь лабиринты: Трудно дышать, Не отыскать воздух и свет… И у меня дело неладно: Я потерял нить Ариадны! Словно в час пик, Всюду тупик — выхода нет! Древний герой ниточку ту крепко держал: И слепоту, и немоту — все испытал; И духоту, и черноту жадно глотал. И долго руками одну пустоту парень хватал. Сколько их бьется. Людей одиноких, В душных колодцах Улиц глубоких! Я тороплюсь, В горло вцеплюсь — вырву ответ! Слышится смех: зря вы спешите, Поздно! У всех порваны нити! Хаос, возня… И у меня — выхода нет! Злобный король в этой стране повелевал, Бык Минотавр ждал в тишине — и убивал. Лишь одному это дано — смерть миновать: Только одно, только одно — нить не порвать! Кончилось лето, Зима на подходе, Люди одеты Не по погоде, — Видно, подолгу Ищут без толку слабый просвет. Холодно — пусть! Всё заберите… Я задохнусь здесь, в лабиринте: Наверняка: Из тупика выхода нет! Древним затея их удалась — ну и дела! Нитка любви не порвалась, не подвела. Свет впереди! Именно там хрупкий ледок: Легок герой, — а Минотавр — с голода сдох! Здесь, в лабиринте. Мечутся люди: Рядом — смотрите! — Жертвы и судьи, — Здесь в темноте, Эти и те чествуют ночь. Крики и вопли — всё без вниманья!.. Я не желаю в эту компанью! Кто меня ждет, Знаю —

придет, выведет прочь. Только пришла бы, Только нашла бы — И поняла бы: Нитка ослабла… Да, так и есть: Ты уже здесь — будет и свет! Руки сцепились до миллиметра, Всё — мы уходим к свету и ветру, — Прямо сквозь тьму. Где — одному выхода нет!.. 1973

* * *

Водой наполненные горсти Ко рту спешили поднести — Впрок пили воду черногорцы И жили впрок — до тридцати. А умирать почетно было Средь пуль и матовых клинков И уносить с собой в могилу Двух-трех врагов, двух-трех врагов. Пока курок в ружье не стерся. Стрелял и с седел и с колен, — И в плен не брали черногорца — Он просто не сдавался в плен. А им прожить хотелось до ста. До жизни жадным, — век с лихвой, — В краю, где гор и неба вдосталь, И моря тоже — с головой: Шесть сотен тысяч равных порций Воды живой в одной горсти… Но проживали черногорцы Свой долгий век — до тридцати. И жены их водой помянут; И прячут их детей в горах До той поры, пока не станут Держать оружие в руках. Беззвучно надевали траур, И заливали очаги, И молча лили слезы в траву. Чтоб не услышали враги. Чернели женщины от горя. Как плодородная земля, — За ними вслед чернели горы. Себя огнем испепеля. То было истинное мщенье — Бессмысленно себя не жгут: Людей и гор самосожженье — Как несогласие и бунт. И пять веков — как божьи кары. Как мести сына за отца — Пылали горные пожары И черногорские сердца. Цари менялись, царедворцы. Но смерть в бою — всегда в чести, — Не уважали черногорцы Проживших больше тридцати. 1974

* * *

Я был завсегдатаем всех пивных — Меня не приглашали на банкеты: Я там горчицу вмазывал в паркеты, Гасил окурки в рыбных заливных И слезы лил в пожарские котлеты. Я не был тверд, но не был мягкотел, — Семья пожить хотела без урода: В ней все — кто от сохи, кто из народа, — И покатился <я> и полетел По жизни от привода до привода. А в общем что — иду — нормальный ход. Ногам легко, свободен путь и руки, — Типичный люмпен, если по науке, А по уму — обычный обормот, Нигде никем не взятый на поруки. Недавно опочили старики — Большевики с двенадцатого года, — Уж так подтасовалася колода: Они — во гроб, я — вышел в вожаки, — Как выходец из нашего народа! У нас отцы — кто дуб, кто вяз, кто кедр, — Охотно мы вставляем их в анкетки. И много нас — и хватки мы, и метки, — Мы бдим, едим, других растим из недр. Предельно сокращая пятилетки. Я мажу джем на черную икру, Маячат мне и близости и дали, — На жиже — не на гуще мне гадали, — Я из народа вышел поутру — И не вернусь, хоть мне и предлагали. <1974 или 1975>

* * *

…Когда я oб стену разбил лицо и члены И все, что только было можно, произнес, Вдруг — сзади тихое шептанье раздалось: «Я умоляю вас, пока не трожьте вены. При ваших нервах и при вашей худобе Не лучше ль — чаю? Или — огненный напиток… Чем учинять членовредительство себе — Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток». Он сказал мне: «Приляг, Успокойся, не плачь!» Он сказал: «Я не врач — Я твой верный палач. Уж не за полночь — за три, — Давай отдохнем: Нам ведь все-таки завтра Работать вдвоем…» Чем черт не шутит — может, правда выпить чаю, Раз дело приняло подобный оборот? «Но только, знаете, весь ваш палачий род Я, как вы можете представить, презираю!» Он попросил: «Не трожьте грязное белье, Я сам к палачеству пристрастья не питаю. Но вы войдите в положение мое: Я здесь на службе состою, я здесь пытаю. Молчаливо, прости, Счет веду головам. Ваш удел — не ахти, Но завидую вам. Право, я не шучу — Я смотрю делово: Говори — что хочу, Обзывай хоть кого…» Он был обсыпан белой перхотью как содой, Он говорил, сморкаясь в старое пальто: «Приговоренный обладает как никто Свободой слова — то есть подлинной свободой». И я избавился от острой неприязни И посочувствовал дурной его судьбе. Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?» И я ответил: «Вероятно, так себе… Ах, прощенья прошу, — Важно знать палачу, Что когда я вишу — Я ногами сучу. Кстати, надо б сперва. Чтоб у плахи мели, — Чтоб, упавши, глава Не валялась в пыли». Чай закипел, положен сахар по две ложки. «Спасибо…» — «Что вы! Не извольте возражать! Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать. А грязи нет — у нас ковровые дорожки». «Ах, да неужто ли подобное возможно!» — От умиленья я всплакнул и лег ничком, — Потрогав шею мне легко и осторожно. Он одобрительно поцокал языком. Он шепнул: «Ни гуту! Здесь кругом — стукачи. Чем смогу — помогу, Только ты не молчи. Стану ноги пилить — Можешь ересь болтать, — Чтобы казнь отдалить. Буду дальше пытать». Не ночь пред казнью — а души отдохновенье, — А я уже дождаться утра не могу. Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу, Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!» И можно музыку заказывать при этом — Чтоб стоны с воплями остались на губах, — Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам. Но есть в коллекции у них и Оффенбах. «Будет больно — поплачь. Если невмоготу», — Намекнул мне палач. «Хорошо, я учту». Подбодрил меня он, Правда, сам загрустил: «Помнят тех, кто казнен, А не тех, кто казнил». Развлек меня про гильотину анекдотом. Назвав ее карикатурой на топор. «Как много миру дал голов французский двор!» — И посочувствовал убитым гугенотам. Жалел о том, что кол в России упразднен, Был оживлен и сыпал датами привычно. Он знал доподлинно — кто, где и как казнен, И горевал о тех, над кем работал лично. «Раньше, — он говорил, — Я дровишки рубил, — Я и стриг, я и брил, И с ружьишком ходил, — Тратил пыл в пустоту И губил свой талант, — А на этом посту — Повернулось на лад». Некстати вспомнил дату смерти Пугачева, Рубил — должно быть, для наглядности — рукой, А в то же время знать не знал, кто он такой, — Невелико образованье палачово. Парок над чаем тонкой змейкой извивался… Он дул на воду, грея руки о стекло, — Об инквизиции с почтеньем отозвался, И об опричниках — особенно тепло. Мы гоняли чаи, — Вдруг палач зарыдал: Дескать, жертвы мои — Все идут на скандал. «Ах вы тяжкие дни, Палачова стерня! Ну за что же они Ненавидят меня!» Он мне поведал назначенье инструментов, — Все так нестрашно, и палач — как добрый врач. «Но на работе до поры все это прячь, Чтоб понапрасну не нервировать клиентов. Бывает, только его в чувство приведешь. Водой окатишь и поставишь Оффенбаха — А он примерится, когда ты подойдешь, Возьмет и плюнет — и испорчена рубаха!» Накричали речей Мы за клан палачей, Мы за всех палачей Пили чай — чай ничей. Я совсем обалдел. Чуть не лопнул крича — Я орал: «Кто посмел Обижать палача!..» …Смежила веки мне предсмертная усталость. Уже светало — наше время истекло. Но мне хотя бы перед смертью повезло: Такую ночь провел — не каждому досталось! Он пожелал мне доброй ночи на прощанье. Согнал назойливую муху мне с плеча… Как жаль — недолго мне хранить воспоминанье И образ доброго, чудного палача! 1977

* * *

Упрямо я стремлюсь ко дну — Дыханье рвется, давит уши… Зачем иду на глубину— Чем плохо было мне на суше? Там, на земле, — и стол и дом, Там — я и пел и надрывался; Я плавал все же — хоть с трудом, Но на поверхности держался. Линяют страсти под луной В обыденной воздушной жиже, — А я вплываю в мир иной: Тем невозвратнее — чем ниже. Дышу я непривычно — ртом. Среда бурлит — плевать на среду! Я погружаюсь, и притом — Быстрее, в пику Архимеду. Я потерял ориентир, — Но вспомнил сказки, сны и мифы: Я открываю новый мир. Пройдя коралловые рифы. Коралловые города… В них многорыбно, но — не шумно: Нема подводная среда, И многоцветна, и разумна. Где ты, чудовищная мгла, Которой матери стращают? Светло — хотя ни факела. Ни солнца мглу не освещают! Все гениальное и не допонятое — всплеск и шалость — Спаслось и скрылось в глубине, — Все, что гналось и запрещалось. Дай Бог, я все же дотяну — Не дам им долго залежаться! — И я вгребаюсь в глубину, И — все труднее погружаться. Под черепом — могильный звон, Давленье мне хребет ломает, Вода выталкивает вон, И глубина не принимает. Я снял с острогой карабин. Но камень взял — не обессудьте, — Чтобы добраться до глубин. До тех пластов, до самой сути. Я бросил нож — не нужен он: Там нет врагов, там все мы — люди, Там каждый, кто вооружен, — Нелеп и глуп, как вошь на блюде. Сравнюсь с тобой, подводный гриб, Забудем и чины и ранги, — Мы снова превратились в рыб, И наши жабры — акваланги. Нептун — ныряльщик с бородой, Ответь и облегчи мне душу: Зачем простились мы с водой. Предпочитая влаге — сушу? Меня сомненья, черт возьми, Давно буравами сверлили: Зачем мы сделались людьми? Зачем потом заговорили? Зачем, живя на четырех, Мы встали, распрямивши спины? Затем — и это видит Бог, — Чтоб взять каменья и дубины! Мы умудрились много знать. Повсюду мест наделать лобных, И предавать, и распинать, И брать на крюк себе подобных! И я намеренно тону, Зову: «Спасите наши души!» И если я не дотяну — Друзья мои, бегите с суши! Назад — не к горю и беде, Назад и вглубь — но не ко гробу. Назад — к прибежищу, к воде. Назад — в извечную утробу! Похлопал по плечу трепанг. Признав во мне свою породу, — И я — выплевываю шланг И в легкие пускаю воду!.. Сомкните стройные ряды. Покрепче закупорьте уши: Ушел один — в том нет беды, — Но я приду по ваши души! 1977

* * *

Много во мне маминого, Папино — сокрыто, — Я из века каменного, Из палеолита! Но, по многим отзывам, Я — умный и не злой, — То есть в веке бронзовом Стою одной ногой. Наше племя ропщет, смея Вслух ругать порядки; В первобытном обществе я Вижу недостатки, — Просто вопиющие — Довлеют и грозят, — Далеко идущие — На тыщу лет назад! Собралась, умывшись чисто. Во поле элита: Думали, как выйти из то — го палеолита. Под кустами ириса Все попередрались, — Не договорилися, А так и разбрелись… Завели старейшины — а Нам они примеры — По две, по три женщины, по Две, по три пещеры. Жены крепко заперты На цепи да замки — А на Крайнем Западе Открыты бардаки! Перед соплеменниками: Вовсе не стесняясь, Бродят люди с вениками, Матерно ругаясь. Дрянь в огонь из бака льют — Надыбали уют, — Ухают и крякают. Хихикают и пьют! Между поколениями Ссоры возникают, Жертвоприношениями Злоупотребляют: Ходишь — озираешься. Ловишь каждый взгляд, — Малость зазеваешься — Уже тебя едят! Люди понимающие — Ездят на горбатых, На горбу катающие — Грезят о зарплатах. Счастливы горбатые. По тропочкам несясь: Бедные, богатые — У них, а не у нас! Продали подряд все сразу Племенам соседним, Воинов гноят образо — ваньем этим средним. От повальной грамоты — Сплошная благодать! Поглядели мамонты — И стали вымирать… Дети все — с царапинами И одеты куцо, — Топорами папиными День и ночь секутся. Скоро эра кончится — Набалуетесь всласть! В будущее хочется? Да как туда попасть!.. Колдуны пророчили: де, Будет все попозже, — За камнями очереди. За костями — тоже. От былой от вольности Давно простыл и след: Хвать тебя за волосы, — И глядь — тебя и нет! Притворились добренькими, — Многих прочь услали, И пещеры ковриками Пышными устлали. Мы стоим, нас трое, нам — Бутылку коньяку… Тишь в благоустроенном Каменном веку. …Встреться мне, молю я исто. Во поле Айлита — Забери меня ты из то — го палеолита! Ведь, по многим отзывам, Я — умный и не злой, — То есть в веке бронзовом Стою одной ногой. <Между 1970 и 1978>

* * *

Проделав брешь в затишье, Весна идет в штыки, И высунули крыши Из снега языки. Голодная до драки, Оскалилась весна, — Как с языка собаки, Стекает с крыш слюна. Весенние армии жаждут успеха, Все ясно, и стрелы на карте прямы, — И воины в легких небесных доспехах Врубаются в белые рати зимы. Но рано веселиться: Сам зимний генерал Никак своих позиций Без боя не сдавал. Тайком под белым флагом Он собирал войска — И вдруг ударил с фланга Мороз исподтишка. И битва идет с переменным успехом: Где свет и ручьи — где поземка и мгла, И воины в легких небесных доспехах С потерями вышли назад из котла. Морозу удирать бы — А он впадает в раж: Играет с вьюгой свадьбу, — Не свадьбу — а шабаш! Окно скрипит фрамугой — То ветер перебрал, — Но он напрасно с вьюгой Победу пировал! А в зимнем тылу говорят об успехах, И наглые сводки приходят из тьмы, — Но воины в легких небесных доспехах Врубаются клиньями в царство зимы. Откуда что берется — Сжимается без слов Рука тепла и солнца На горле холодов. Не совершиться чуду: Снег виден лишь в тылах— Войска зимы повсюду Бросают белый флаг. И дальше на север идет наступленье — Запела вода, пробуждаясь от сна, — Весна неизбежна — ну как обновленье, И необходима, как — просто весна. Кто славно жил в морозы. Те не снимают шуб, — Но ржаво льются слезы Из водосточных труб. Но только грош им, нищим, В базарный день цена — На эту землю свыше Ниспослана весна. …Два слова войскам: несмотря на успехи, Не прячьте в чулан или в старый комод Небесные легкие ваши доспехи — Они пригодятся еще через год! <Между 1970 и 1978>

* * *

Вот я вошел, и дверь прикрыл, И показал бумаги, И так толково объяснил. Зачем приехал в лагерь. Начальник — как уключина, — Скрипит — и ни в какую! «В кино мне роль поручена, — Опять ему толкую, — И вот для изучения — Такое ремесло — Имею направление! Дошло теперь?» — «Дошло! Вот это мы приветствуем, — Чтоб было как с копирки, Вам хорошо б — под следствием Полгодика в Бутырке! Чтоб ощутить затылочком. Что чуть не расстреляли, Потом — по пересылочкам, — Тогда бы вы сыграли!..» Внушаю бедолаге я Настойчиво, с трудом: «Мне нужно прямо с лагеря — Не бывши под судом!» «Да вы ведь знать не знаете, За что вас осудили, — Права со мной качаете — А вас еще не брили!» «Побреют — рожа сплющена! — Но все познать желаю, А что уже упущено — Талантом наверстаю!» «Да что за околесица, — Опять он возражать, — Пять лет в четыре месяца — Экстерном, так сказать!..» Он даже шаркнул мне ногой — Для секретарши Светы: «У нас, товарищ дорогой. Не университеты! У нас не выйдет с кондачка, Из ничего — конфетка: Здесь — от звонка и до звонка, — У нас не пятилетка! Так что давай-ка ты валяй — Какой с артиста толк! — У нас своих хоть отбавляй», — Сказал он и умолк. Я снова вынул пук бумаг, Ору до хрипа в глотке: Мол, не имеешь права, враг, — Мы здесь не в околотке! Мол, я начальству доложу, — Оно, мол, разберется!.. Я стервенею, в роль вхожу, А он, гляжу, — сдается. Я в раже, удержа мне нет, Бумагами трясу: «Мне некогда сидеть пять лет — Премьера на носу!» <Между 1970 и 1978>

* * *

«Не бросать», «Не топтать» — Это можно понять! Или, там, «Не сорить», — Это что говорить! «Без звонка не входить» — Хорошо, так и быть, — Я нормальные не Уважаю вполне. Но когда это не — Приносить-распивать, — Это не не по мне — Не могу принимать! Вот мы делаем вид За проклятым «козлом»: Друг костяшкой стучит — Мол, играем, — не пьем. А красиво ль — втроем Разливать под столом? Или лучше — втроем Лезть с бутылкою в дом? Ну а дома жена— Не стоит на ногах, — И не знает она О подкожных деньгах. Если с ночи — молчи, Не шуми, не греми, Не кричи, не стучи. Пригляди за детьми!.. Где уж тут пировать: По стакану — и в путь, — А начнешь шуровать — Разобьешь что-нибудь. И соседка опять — «Алкоголик!» — орет, — А начнешь возражать — Участковый придет. Он, пострел, все успел — Вон составится акт: Нецензурно, мол, пел, Так и так, так и так; Съел кастрюлю с гусем, У соседки лег спать, — И еще — то да сё, — Набежит суток пять. Так и может все быть — Если расшифровать Это «Не приносить». Это «Не распивать». Я встаю ровно в шесть — Это надо учесть, — До без четверти пять У станка мне стоять. Засосу я кваску Иногда в перерыв — И обратно к станку, Даже не покурив. И точу я в тоске Шпинделя да фрезы, — Ну а на языке — Вкус соленой слезы. Покурить, например… Но нельзя прерывать, — И мелькает в уме Моя бедная «мать». Дома я свежий лук На закуску крошу, Забываюсь — и вслух Это произношу. И глядит мне сосед — И его ребятня — Укоризненно вслед. Осуждая меня. <Между 1970 и 1978>

* * *

В Азии, в Европе ли Родился озноб — Только даже в опере Кашляют взахлеб. Не поймешь, откуда дрожь — страх ли это, грипп ли: Духовые дуют врозь, струнные — урчат. Дирижера — кашель бьет, тенора — охрипли. Баритоны — запили, <и> басы — молчат. Раньше было в опере Складно, по уму, — И хоть хору хлопали — А теперь кому?! Не берет верхних нот и сопрано-меццо, У колоратурного не бельканто — бред, — Цены резко снизились — до рубля за место, — Словом, все понизилось и сошло на нет. Сквозняками в опере Дует, валит с ног. Как во чистом во поле Ветер-ветерок. Партии проиграны, песенки отпеты. Партитура съежилась, <и> софит погас, Развалились арии, разошлись дуэты, Баритон — без бархата, без металла — бас. Что ни делай — всё старо, — Гулок зал и пуст. Тенорово серебро Вытекло из уст. Тенор в арье Ленского заорал: «Полундра!» — Буйное похмелье ли, просто ли заскок? Дирижера Вилькина мрачный бас-профундо Чуть едва не до смерти струнами засек.