Владычица морей (сборник)
Шрифт:
С месячишко Анастасия на берегу слезами волны посолила, но что делать-то? Жить надо. И стала Анастасия жить. Кому робу сошьет, кому невода залатает.
Подполковник Востроухов со своей галантностью к вдовушке не один день клинья бивал, только Анастасия гордая оказалась, не хотела, чтобы в Холмогорах говорили, мол, за чин, без любви отдалась. Так что напрасно подполковник к ее дому тропки торил, напрасно тульскими пряниками сердце вдовой рыбачки усладить пытался. Хотел он в договоренности с сыскными Анастасии корчемную продажу табака доказать, так люди ж его на смех подняли, даже архангельский судья в суде отказал, гово-ря-де, известно всем, что неоткуда Карякиной денег для покупки табака на продажу взять. Он, вишь, с отчаяния да вредности мичманов к Анастасии и направил. С тайной мыслью, что скажут люди:
Только Анастасия офицерам не отказала, горницу отвела, сама же в комнатенке малой поселилась, где пьяный Карякин отлеживался при жизни, и предложила щеголям морским столоваться у нее, чтобы дешевле выходило. Мягков да Раилов на свою хозяюшку не нарадуются, но относятся к ней ровно к сестре — с любовью да уважением. Анастасия, оно конечно, плавна, кругла да румяна, только Яков сразу у своей постели на стеночке повесил портретик ненаглядной Вареньки Аксаковой-Мимельбах работы известного в то время художника Чирик-Петровского, любуется им все свободное время, разве что вечерами не молится. Может, и молился бы, да Бога гневить боялся.
У Ивана же первая влюбленность быстро прошла. Где мичман Мягков и где эта самая помещичья дочка Акса-кова-Мимельбах? Разошлись их дороженьки. Девки-то быстро замуж выходят и, как правило, за тех, кто в солидном возрасте и вес в дворянских собраниях имеет. Может, и вышла замуж за какого-нибудь вдового обер-майора, которому с неприятелем воевать уже по возрасту неприлично, а на жинку в атаку ходить еще в самый раз.
А тут — девица молодая под боком. Да премилая к тому же! Иван на Анастасию поглядывать стал, зашучивает с ней, улыбается. Оренбургский платок, что в Москве по случаю купил в подарок Вареньке, взял однажды и подарил. «Спасибо вам, — говорит Анастасия, — что же вы так растрати-лись, Иван Николаевич? Не по чину нам такие подарки принимать!» А глаза у нее синие-синие, дерзкие-предерзкие, и уголочками платка зазывно играет. Что ты хочешь» молодость, она любого безрассудным делает! Сгреб ее Иван в охапку, аж сам задохнулся от жадного поцелуя. Ах ты, птичка-невеличка, замерла Анастасия на его груди, затихла, притаилась, словно воробышек в траве. Богу одному ведомо, чем бы у них все кончилось, только, на счастье или на беду, Яков пришел. «Ах, — говорит Анастасия. — Вы меня погубите, Иван Николаевич!» Вырвалась да порх в свою комнатенку темную. Яков Николаевич, если даже что и заметил, виду не подал. Только покашлял многозначительно, посмотрел на брата и вздохнул:
— Эх, Ванька, нам с тобой счастья в баталиях искать, а ей здесь, с Востроуховым жить оставаться! Мягков помрачнел, злостью надулся.
— Пусть только попробует что! Я ему единым мигом зубы на зубы помножу!
— И в солдаты загремишь, — сказал Яков. — Не рабу, дворянину да чину высокому морду поправишь!
Мягков посидел в задумчивости, посмотрел вслед убежавшей Анастасии и упрямо покачал головой.
— Ищите и обрящете, — сказал он. — Такой роже, братец мой, да битой не быть? В жизни не поверю! — Покрутил головой, подумал немного и суждение свое вынес об Анастасии: — Цветок лазоревый, а не девка. Куда до нее знакомой нашей, Вареньке Аксаковой-Мимельбах.
Яков ничего на то не сказал, лишь вздохнул да головой покачал с укоризненной обидою. В другой раз, может быть, и сказал чего, а тут промолчал. Что возьмешь со здоровенного дурака да еще до крайней глупости влюбленного?
Между тем учеба их плаванию на подводке продолжалась и порою весьма даже успешно. Каторжников на весла им никто, конечно, не дал. Каторжники — народ опасный, им государственных тайн доверять нельзя, не ровен час переметнутся на вражью сторону, поди тогда собери эти самые государственные секреты! Никаких приказов сыскных не хватит! По указанию Востроухова подобрали мичманам шесть гребцов из крепостных крестьян из поместья Муромцева-Оболенского. Князь попервам заартачился, мужиков из своей вотчины отпускать не желал.
— Мало ли что там государь император задумал! — кричал он, стоя посреди площади перед господским домом и размахивая
Иван без особых раздумий схватил Муромцева-Оболенского за грудки, но приложить печать к красной морде не успел. Яков его осадил, отвел князя в сторону и спросил:
— Ты что же, тать, супротив императорских указов злоумышления творишь? Указу царскому подчинения не имеешь? Тебе кто право дал государю Петру Алексеевичу под каблук заглядывать да угодья его считать? Не зришь ли, что у тебя над головой деется?
Муромцев-Оболенский оторопело глянул в небо. Небо было чистым, птахи не пролетало.
— Под ноги смотри, — предостерег Яков. — Бо под ногами у тебя плаха стоит, а над головою топор занесен! Себя по старческой глупости не жалеешь, детей своих пожалей. И-и-и, дурак ты, дурак, да нешто станет государь с тобой в попреки вступать?
Князь опомнился, горячим от возбуждения глазом смерил мичмана, помянул его неласково по матушке и утих. Оно ведь и в самом деле, не ровен час государеву делу поперек выступить. Не посмотрят, что на дальнем Севере живешь, иное место для лютой высылки назначат. Ежели плахою не поправят.
Искомые люди найдены были. С правой стороны на веслах сидели три Гаврилы, по левую сторону хитромуд-рый Яшенька усадил двух Николаев и одного Григория. Все родом из малого северного местечка по прозванию Кукыны. Рост был невелик, но плечи жилисты и обширны. Маркел Плисецкий каждому мышцы промял и довольным остался: «Годны!»
А с чего бы им негодными быть, ежели любой из них не одну путину на рыболовецком баркасе да на шкунках утлых проплавал. Гребли слаженно, вскоре уже было достаточным команду подать: «Гавря! Грикша!» — и названный борт сразу же переставал загребать, давая подводке быстрее развернуться и выйти на новый курс. Погружалась подводка неглубоко — сажени на четыре, может, чуть больше. Бегала она под водою довольно ходко, а уж ма-невренна оказалась более чем достаточно.
Вскоре подводку, названную согласно с желаниями Курилы Артамонова «Садко», опробовали на море в Двинской губе, куда ночью тайно отбуксировали шкуной под командованием Маркела Плисецкого. Славно было своими глазами видеть при погружении, как темнеет в окнах, а потом наблюдать, как тычутся мальки да глупые рыбехи в прозрачное стекло, удивленные тем, что им дальнейшего пути нету. Хаживали и в надводном положении вдоль берегов, до обширной Онежской губы и далее — до самого Соловца. Анкерков с водой для дальних переходов не хватало, да и кладовая для сухарей и бочат с солониною казалась малою. Курила Артамонов лай мичманов принимал с благодушием и обещал при строительстве восьмивесельной подводки обязательно учесть. Маркел также советовал изменить крепление руля, который, случалось, на волне при надводном положении из уключин выбивало. Курила и его ревнивые подначки воспринимал со спокойным хладномыслием, только бороду потирал. Одно слово — истинный тектон, строитель, значит. Родился Курила на кемском берегу да, пройдя поморское судостроительство, уехал в Норвегию и Данию, в Голландии побывал и многому у тамошних мастеров научился, изучал языки да математику с астрономией, но более свое корабельное дело. Был он одинок, овдовел рано, а сын его еще в отрочестве в зуйках утонул на Мурмане. Но ремесло свое Курила Артамонов знал славно, и видно то было по необычайному изделию его.
Удивительное дело — месяц уже на воде, а ни один шов не подвел, ни в одном лючке течи не случилось. Может, всему тому способствовали тюленьи шкуры, которыми отделаны были борта да двери на подводке. Правда, минный отсек до сих пор не трогали, да и незачем пока то было — все равно без мин, чего попусту суетиться да щели лишний раз уширять. Да и пловца на должность минерскую пока не подобрали. Говорят, что поручено сие действо было Тихону Никитичу Стрешневу, входившему в Воинский совет, но Стрешнев запаздывал, все искал отчаянного малого с Дону. А может, и нашел уже, да пловец с донских берегов до Архангельска пока не добрался. Что и говорить, путь-то неблизкий!