Шрифт:
Дороги через перевал не было. Збышек остановился и смахнул с бровей иней. Сугробы намело по грудь, а метель не утихала. Восточный ветер вгонял в лицо рои игл, ноги дрожали от усталости. Выше, где пихты и сугробы уступали место отвесным скалам, темнели над пропастью висячие мостки. Их покрывала такая корка наста, что идти дальше казалось подобно смерти.
– Ну, ладно он, сразу пойдет к Единому за пазуху. А я?
Голос был низкий, как скрежет каменных жерновов, и такой же неживой.
Збышек оглянулся на Ольгерда, чью пугающую фигуру и безличье скрывала просторная ряса с капюшоном. На плечах горе-рыцаря налипли
– Вечность лежать буду, – продолжал Ольгерд. – Упаду и буду лежать. И смотреть, как тело его в землю обращается.
Збышек не ответил. Он уже привык к разговорам рыцаря с самим собой. Наверное, век распятым провисишь и не до того докатишься. Збышек покачал головой, отвернулся от мостков, замерших над пропастью, и сквозь толщу сугробов двинулся в сторону жилья.
***
Твердыня была старая, как мир: в щелях промеж камней торчали кусты и деревца; зубцы стен наполовину обвалились, наполовину обтесались. Из дерева ворот сыпалась труха – заходи, кто хочешь. В общем-то и не твердыня, а одно название.
Збышек прошел через тесный двор, пропахший дымом. Все пространство его занимали круглые глиняные печи с кузнечными мехами. Несмотря на метель, угли в печах ещё светились подобно красным глазам: плавили снежники и озаряли буковые двери, что вели в центральную башню.
Збышек согрел руки над одной из печей, затем поднял и дважды опустил чугунное кольцо, покрытое коркой льда.
БОМ.
БОМ-М-М.
Завыла метель, потом попритихла. Потом что-то загремело, заскрипело в башне, и в двери отворилось узкое окошко с ржавой решеткой. Показались слезящиеся от ветра глаза, блекло-голубые, цвета молока, в которое капнули немного неба. Они выслушали Збышека и несколько раз моргнули, и где-то рядом истошно заблеяла коза.
– На ту сторону гор? – переспросил хозяин на искаженном волотовском наречии. – На крыльях, положим, и долетишь.
– Нам бы ногами, пане.
– Ну, весной-то и ногами дойдёшь. Или не дойдёшь – долетишь своей глупой башкой в какое-нибудь ущелье. Потеха-то будет твои косточки по орлиным гнёздам собирать.
Збышек, одуревший от холода и усталости, сморгнул с ресниц иней и попытался уразуметь, что делать дальше. Глаза за решеткой моргнули, коза заблеяла, и застонала метель. Ольгерд забормотал что-то под нос – не то проклятия, не то молитвы. За столетия заточения все у проклятого рыцаря в голове, похоже, смешалось окончательно.
– Примет ли тут кто до весны? – наконец спросил Збышек.
Взгляд за решеткой сделался холодным, острым.
– Лишние рты нам ни к чему.
– Могу по хозяйству помогать.
– Вы, пришлые, всегда так говорите, а потом оказывается, что мы должны кланяться вашему князю или вашему Богу, или ещё кому, кого вы там себе выдумали.
– Перед тобой рыцарь ордена страстотерпцев, – сказал Ольгерд тихо, но в черепе у Збышека зазвенело, и будто заскрежетали где-то невидимые жернова. Эта была поразительно: не имея ни рта, ни ушей, ни глаз, Ольгерд видел дальше, слышал лучше и говорил страшнее любого смертного.
– Да хоть с вашим колесованным богом. Видали мы таких рыцарей. На восток они скачут с гордо поднятой головой, а на запад ползут без ног и без глаз и вымаливают корки хлеба, как бродячие собаки.
Збышек устало махнул рукой и, больше не говоря ни слова, пошел через двор.
– Что и на колени не встанете?! – донеслось вслед.
Збышек не ответил, и тут, к его удивлению, дверь неторопливо залязгала и заскрипела на петлях.
– Ладно. Ладно! Гордые какие! На одну ночь – примем. А дальше, хотите кров и еду – трудитесь, как все.
Дубовая створка ещё приоткрылась, и на порог вышел горбун с обрюхаченной козой. Он оглядел Збышека с головы до ног, наморщил лоб. Горбун был кожа да кости, а коза жирная, что корова. На спину ей привязали узел – тяжелый, судя по тому, как ноги у неё тряслись. На поясе горбуна тускло блестела пряжка с двумя горняцкими молотками; за поясом висело кайло из оленьего рога. В руке поскрипывал на металлической ручке каганец, и пламя над маслом трепыхалось от ветра, будто помешанное.
– Добро, пане. Только я за себя и за хозяина буду. – Збышек бросил взгляд на проклятого рыцаря. Безликую, лишенную черт голову скрывал капюшон, и сейчас было непонятно, ни о чем тот думает, ни на что смотрит. – Ему… ему обет не позволяет.
– То есть один умеет только жрать и махать мечом, – решил горбун и цокнул языком.
– Мой хозяин постится. Можете считать, пане, его кормить и не нужно.
– А ты, выходит, жрешь за двоих.
– Зато за двоих разумею.
Горбун пробурчал что-то, взял поводья Булки у Ольгерда и поплелся сквозь метель к стойлу; коза, качаясь, двинулась следом. Она что-то блеяла о своём, на спине у неё громыхала поклажа.
Збышек посмотрел на Ольгерда. Тот пожал плечами и скрылся внутри. Сперва показалось, что в башне было еще холоднее, чем снаружи, но потом лицо Збышека ощутило теплое дыхание далекого очага.
Под низкой притолокой они прошли в пустую залу с высокими и узкими, как в храме, окнами, под которыми намело сугробы. У дальней стены прямо из плит росло могучее дерево – пробивало перекрытия между этажами и скрывалось где-то наверху. Оттуда медленно падали снежинки. Из залы налево и направо уходили сводчатые галереи.
Збышек выбрал правую и не прогадал – воздух еще потеплел, под ноги легли ступени, в конце прохода заплясали огни. Послышалось тихое пение, и вскоре предстала комната, полная людей. Видно, в былые времена здесь находилась кухня: с балок свисали связки сушеных яблок, головки чеснока и малиново-красные ягоды, которых Збышек не узнал. Горел круглый очаг посреди, сложенный из обработанных валунов; вокруг сидели несколько мужчин и женщин. Кто ел, кто пил, кто играл в гости. Мужчины были одинаково грязные, чёрные от каменной пыли, с кайлами и обушками за поясами; женщины – немолодые, неладные, в латаных-перезалатанных одеждах.
От очага тянуло жаром; пахло потом, козами, свиньями и печеной репой; шкворчало сало в чугунке. Каменный пол заложили соломой, а у стен застлали кожухами. Еще несколько коридоров вели из бывшей кухни в комнаты поменьше, откуда доносились женские голоса и детский плач.
При появлении гостей пение смолкло. Десятки глаз повернулись, как по мановению руки, и уставились на Збышека и Ольгерда.
– Добре вам, панове, – сказал Збышек негромко и поклонился во все стороны, не понимая, кто тут господин твердыни и есть ли вообще. – Пустите на постой рыцаря и его слугу?