Владыка

Говорят, когда на Лиаре умирает светлый эльф, над Светлым лесом целый месяц висят свинцовые тучи, а солнце слегка тускнеет в знак траура по погибшему. Когда приходит время темного, над местом его гибели неделю плачет небо и рвутся от молний черные тучи. Если погибает гном, безутешно стонет мать-земля, а где-то в глубоких пещерах рассыпается в прах один из сталактитов. И только

смертные неслышно приходят в эту жизнь, незаметно живут и чаще всего так же незаметно умирают.

Неизвестно, кто из перворожденных придумал песнь прощания, — древние хроники не сохранили имени смельчака. Никто доподлинно не знал, что за сила таится в ее строках и какую власть она обретает над безумцем, рискнувшим раньше времени призвать Ледяную богиню. Но каждый живущий на Лиаре был уверен: стоило кому-то из эльфов пропеть ее вслух до конца, как незваная гостья непременно забирала его душу. Милосердно давала отпить из своей чаши напиток скорби и манила за собой, будто питала к бессмертным какую-то тайную слабость.

Слова и мелодия были стары, как сама жизнь. Зовущие, мягкие, нежные. Просто красивая песнь для той, чья поступь легче воздуха и чье ласковое прикосновение — последнее утешение для обреченного. Ничто не способно противостоять этой магии. Никому не под силу остановить смерть, если слова песни прозвучали полностью. И лишь одно препятствие сумели поставить ей перворожденные — песнь возрождения, чьи слова напитаны такой же древней эльфийской магией.

Но вот беда: мало осталось на свете владеющих этим знанием и еще меньше — безумцев, готовых поспорить со смертью за уже отлетающую душу, которая твердо вознамерилась уйти.

Встань, о сраженный под сенью звезды. Встань и стряхни белой смерти оковы. Встань, павший воин, со мной и иди Туда, где рассвет занимается новый. Ступай лишь вперед, идущий во тьме. Сумей различить в этом мраке мой шепот. Поверь, он разгонит все тени на дне И заглушит их призрачный хохот. Дорога длинна, но и ей есть предел. Ты снова устал, но теперь это радость, Ведь тем, кто не чувствует боли от ран, Мой зов не подарит покой или благость. Ты жив. Это правда, и помни о ней, Пока ищешь выход из темного плена. Ты жив. Ты способен вернуться, поверь, И вновь возродиться из серого тлена. Спеши на мой голос, пока я сильней Сомнений твоих, твоей боли и страха. Спеши, возвращайся, надейся, сумей! Найди эту дверь из кромешного мрака! Я жду тебя, павший, на той стороне, Где солнце ласкает холмы и дороги, Где ветер шумит в зеленой листве И где тебя встретят родные пороги… [1]

В теплый летний вечер на постоялом дворе в самом центре Борревы было слишком многолюдно. Точнее, людей-то здесь как раз не наблюдалось, зато всяких других — не протолкнуться. И с двумя, и с четырьмя ногами; с хвостами, с лапами и даже с длинными ушами.

Возле

высокого забора с бледными от волнения лицами стояли пятеро темных эльфов, судорожно сжимая рукояти клинков и тщательно следя, чтобы никто из любопытных не вздумал сунуть сюда свой нос. Рядом с ними находился воевода Левой заставы, в чьих темных радужках едва заметно тлела надежда. Внутри этого импровизированного живого ограждения молчаливыми глыбами застыли в неестественных для скакунов позах два громадных мимикра. Карраш тесно прильнул к плечу Таррэна, Ирташ осторожно поддерживал низко склонившуюся Белку, а между ними лежал хранитель, которому жить оставалось совсем немного.

Линнувиэль был невероятно бледен. Изможден, будто намедни его забрали с королевских каменоломен, где он пробыл не менее пары-тройки десятилетий. Черты красивого лица заострились, зеленые глаза потускнели и теперь напоминали два темных провала в бездну, в которой уже истаивали последние живые искры. Белоснежная рубаха оказалась безжалостно распорота на лоскуты, наглядно демонстрируя причину угасания эльфа, — четыре глубокие отметины на его левом плече выглядели совсем свежими. Почерневшие края ран красноречиво говорили; не жилец. И это было бы совершеннейшей правдой, если бы над умирающим не лилась тихая, чарующая песня, которая могла затронуть даже самые закосневшие души. Древняя, как сама жизнь, до отказа напоенная эльфийской магией, а потому способная противостоять даже почти завершенной песни смерти.

Белка, сидя на земле и положив голову эльфа себе на колени, бережно придерживала руками его заострившийся подбородок. Низко наклонившись, тихо пела для него, заставляя замерших эльфов цепенеть от осознания смысла происходящего и лихорадочно искать ответы на нескончаемую череду вопросов. Она не смотрела по сторонам — прикрыв глаза, Гончая старательно вспоминала знания, переданные ей много лет назад другим магом, чей разум хранил немало бесценных подсказок. А Ирташ исправно вбирал в себя излишки ее силы, чтобы не всполошить всю округу творящимся здесь таинством. Точно так же, как Карраш незаметно вбирал в себя отголоски магии Таррэна, сплошным потоком вливавшейся в изможденное тело хранителя.

— Плохо, — беззвучно обронил в тишину Шранк, и Сартас немедленно к нему повернулся.

— Не получается?

— Не то чтобы… — Воевода покачал головой. — Вашего хранителя укусила самка мимикра… помнишь ту гиену, чей прикус так не понравился Белику? Так вот, они ядовиты, их слюна растворяет даже гномью сталь. А уж если попала в кровь, да еще и в кровь мага, то пиши пропало. Таррэн пытается обезвредить заразу, но, боюсь, даже его сил может не хватить: прошло слишком много времени. Там все насквозь должно разъесть — сердце, кишки, печень… Удавлю этого молчуна, если выживет! Гордость ему, видите ли, не позволила сказать! Сейчас только родовой перстень удерживает его на грани. Да еще Белик, хотя не могу сказать, насколько его хватит.

— Откуда Белик знает песнь жизни? — пораженно откликнулся Корвин. — Этой магией в полной мере владеют только хранители!

— Сам у него спроси.

— Н-нет, спасибо, — отчетливо содрогнулся темный эльф, и Шранк понимающе усмехнулся. — Обожду до следующей жизни, пожалуй. Скажи лучше, зачем мы тащили Линнувиэля сюда? Почему нужно делать это во дворе, а не в комнате?

— Потому что Карраш не пролезет в окно.

— При чем тут Карраш? — опасливо покосился на мимикра Маликон.

— При том, что в его присутствии любая магия сходит на нет, — спокойно пояснил Шранк.

Перворожденные быстро переглянулись.

— А…

— Все, — устало выдохнула Белка, неожиданно поднимая голову и отстраняясь от хранителя. — Больше слова не помогут: он жив, но резерв почти истощен. Даже с нашей помощью ему не хватит сил на борьбу. Надо что-то иное.

— Он вернется? — напряженно спросил Таррэн, крепко схватив Линнувиэля за изувеченную руку и неотрывно следя за волной магии, благодаря которой все еще мог удерживать собрата по эту сторону реальности.

Гончая отрицательно качнула головой.