Влас Дорошевич
Шрифт:
В душе я всегда относился к ним с порицанием.
Конечно, в душе… Зачем болтать?
На самом деле такие ли теперь времена, чтоб людей травить дикими зверями, распинать на крестах или жечь на факелы?
К рабу на рынке приступа нет!
Я не говорю уже о греках-рабах.
Грек — это уж роскошь.
Не люблю я греков. Грек и двухсот плетей не выдержит.
Это вещь нежная. Баловство, а не раб!
Греки — это для матрон, для франтих. Статуи с них делать, спальни
Греки это вроде… собаки такие бывают, тонкие, голые, на длинных ногах, постоянно дрожат, в тепле их держать!
Я говорю о предметах первой необходимости. О рабочем рабе.
Что в хозяйстве нужно. Без чего не проживешь.
Не говорю уже о рабе хорошей породы, — о каком-нибудь этаком германце здоровенном или галле, — на мускулы посмотришь, залюбуешься: лошадь!
Куда там!
Этакую роскошь могут себе только большие хозяйства позволять!
Скиф-болван, — и к тому не приступишься! Сириец паршивенький, — и к тому приступа нет.
Приходится пробавляться бабами, рабынями. От них хоть приплод!
Все-таки каждый год маленького продашь, что-нибудь да выручишь!
А иная, — старательная, — смотришь, и двух принесет.
(Эти малыши идут на откармливание мурен. Недурные цены любители поесть дают!)
И так везде, во всех хозяйствах.
Смотришь, — где прежде германцами землю обрабатывали, — теперь на баб перешли.
И в этакое-то время столько добра уничтожать?!
Для чего?! Для удовольствия?!
Разве можно так к людям относиться, — когда весь Рим без рабов как без рук?!
Здоровеннейший малый, — а его льву на съедение дают.
Смотреть жалко. Слезы на глаза навертываются…
Работать бы мог.
Конечно, я ходил на игры.
Все ходят. Отчего ж и не пойти, раз бесплатно.
Но возмущался.
И вот однажды, когда я смотрел и возмущался:
— Что делают! Что делают! Смотрите! Обсмолили да зажгли! Что от него, света, что ли, больше?
Что орет он, когда горит? Так из-за этого христианина губить?!
Когда я смотрел и возмущался. — Публий, мой сосед по дому, крепко сжал мне руку.
— Тебя это возмущает, Кай?!
— А тебя нет?!
— Я слов не нахожу, чтоб высказать свое негодование! Так поступать с христианами!
— Разумеется. И христианин может работать! Продали бы.
Публий посмотрел на меня странно.
— Я по поводу жестокости, Кай! Несчастные жертвы! Мученики!
— Ну, это положим!.. Они христиане!
— Что ж из этого, Кай? Что ж из этого? За это мучить?
— Сами виноваты! Зачем они христиане!
— Кай, да ведь это глупости все, вздор, сказки, — что про них рассказывают! Ведь это для того, чтоб возбудить чернь против них! Дикую, темную, невежественную чернь! Будто они предаются разврату, убивают детей, пьют кровь! Ведь пойми ты, это религия! Новая религия, Кай! Религия, как всякая другая! Какая религия предписывает дурное?
— Тем хуже. Зачем исповедуют такую религию, за которую полагается казнь? Слава бессмертным богам! На свете много безопасных религий, за которые ничего не бывает. Выбирай любую и исповедуй. Зачем же еще новые выдумывать?
Публий смотрел на меня, вытаращив глаза.
И взгляд у него горел, словно Публий был в лихорадке.
— Да ты знаешь ли, Кай, это новое учение? Ты говоришь так потому, что его не знаешь!
— А ты знаешь, Публий?
— Да, я знаю. Я знаю!
— Вот что, Публий! — сказал я ему холодно и сухо. Я умею, когда нужно, как ножом отрезать. — Ты можешь знать, что тебе угодно. Но что знаешь. — знай про себя. Я узнавать таких учений, за которые полагается казнь, не желаю. Понял? Видишь, — вон ликтор с прутьями! Понимаешь?
Приказал жене, чтоб она с Публиевой женой прекратила знакомство. И дети чтоб не играли с детьми Публия.
Кто бережет себя, того берегут боги.
Так-то!
Пусть люди, выдумывающие новые религии, отправляются к зверям.
Я запрещенных учений не знал, не знаю и знать никогда не буду!
В третий раз я жил во времена Крестовых походов.
Трудные были времена.
Но жить можно.
Умному человеку всегда жить можно.
Бароны грабили.
Но бароны меня, я — мужика.
Так оно и шло.
На всем свете так. Рыба ест червя, человек — рыбу, а червь — человека. И все сыты!
Барон с меня, я — с мужика.
Глядишь:
— Переложил!
Полцехина еще в мою пользу осталось.
Не без удовольствия даже время проходило.
Турниры.
Мы — бюргеры. На турниры не ходили.
Но интересоваться — интересовались.
Сегодня одному барону на турнире голову вдребезги. Завтра другого копьем насквозь. Послезавтра третьего мечом пополам.
— Бароном меньше!
За турнирами следили с интересом. Как вдруг пошел кругом говор. Как море, всколыхнулось все.
— Святая земля! Иерусалим! Сарацины!
У меня тоже в семье приняли самое горячее участие. Жена, дочери на плащи кресты шили. Сын хлеб, которого не доест, на сухари сушил.
Разве мы не христиане! Я речи говорил.
Каждый почти вечер на площади:
— Разве не возмутительно?! Сарацины Святой землей владеют!!!
Епископ даже меня хвалил:
— Ревностен!