Власов против Сталина. Трагедия Русской освободительной армии, 1944–1945
Шрифт:
261. Формирование русского полка строительства телеграфной связи. Германский генерал при Комитете освобождения народов России, № 525/45 секретно, 8.1.1945 (на нем. яз.). // Там же; Формирование 1-й роты полка строительства телеграфной связи РОА. Начальник связи люфтваффе – 2-му отделу генерал-квартирмейстера Генерального штаба ОКЛ, № 43495/45 секретно, 25.1.1945 (на нем. яз.). // Там же; Формирование 1-го батальона полка строительства телеграфной связи РОА. Организационный штаб люфтваффе (2-й отдел генерал-квартирмейстера Генерального штаба ОКЛ), №. 2175 секретно, 16.2.1945 (на нем. яз.). // Там же.
262. Плющов-Власенко Б. Крылья свободы. С. 116–117. // Архив автора.
263. Артемьев В. История Первой Русской дивизии. С. 17. // Там же; Поздняков В. Андрей Андреевич Власов. С. 348; Нотц Ф. Рапорт о наступлении 1-й власовской дивизии (на нем. яз.). // Архив автора; Плющов-Власенко Б. – Автору, 20.3.1977.
264. Плющов-Власенко Б. Крылья свободы. С. 110. // Архив автора.
265. Беседа с господином Хакимоглу 17.5.1977 г.
266. Плющов-Власенко Б. Крылья свободы. С. 114. // Архив автора.
267. В литературе всюду говорится о «генерале Кеннеди» (Steenberg S. Wlassow. S. 227, Tolstoy N. Victims of Yalta. P. 289, Ausk'y S. Vojska gener'ela Vlasova. S. 96, 177). При этом имеет место смешение двух фамилий, основанное, видимо, на ошибке проф. Оберлендера, который сам указал на это автору 1.6.1976. Бригадный генерал Р. Дж. Кенин (R.J. Canine) был начальником штаба, генерал-майор Ментон С. Эдди (Manton S. Eddy) – командиром 12-го корпуса армии США до 20.4.1945 г.
268. Плющов-Власенко Б. Крылья свободы. С. 119. // Архив автора; Strik-Strikfeldt W. Gegen Stalin und Hitler. S.235.
269. Плющов-Власенко Б. Крылья
270. Выписки из дневника генерал-майора Бородина, 4.8.1945. // BA-MA. MSg 149/46.
271. Титов Ф. Клятвопреступники. С. 232.
272. Тишков А. Предатель перед советским судом. С. 89.
5. Военнопленные становятся солдатами РОА
В рамках изложения истории РОА встает вопрос о пути советских солдат от их принадлежности к Красной Армии через судьбоносную промежуточную станцию в немецком плену до их вступления в армию генерала Власова. В этой связи необходимо бросить особый ретроспективный взгляд на их служебные обязательства в Красной Армии в период до пленения. Ведь лишь тот, кто знает отношение советского правительства к собственным солдатам, сможет оценить, какие глубокие изменения в них, в конечном счете, произошли. Нужно помнить, что Советские Вооруженные Силы всегда особенно подчеркнуто заботились о том, чтобы вырастить из каждого красноармейца «безгранично преданного своей социалистической Родине бойца», привить ему «чувство высокой ответственности […] за порученную ему задачу защиты социалистической Родины», «советский патриотизм», «высокую мораль, выдающуюся стойкость, мужество и героизм». Каждого красноармейца готовили к тому, чтобы при исполнении «священного долга по защите своего социалистического Отечества» сражаться до последнего патрона, до последней капли крови. Каким образом это должно было происходить, сообщает издание под названием «Боец Красной Армии не сдается», выпущенное политуправлением Ленинградского военного округа после завершения войны с Финляндией в 1940 г. [273] Эта чрезвычайно показательная для советской агитации публикация преследовала пропагандистскую цель – довести солдат Красной Армии до того, чтобы они, помня большевистскую и якобы русскую традицию, считали чем-то само собою разумеющимся покончить с собой перед взятием в плен, сберечь последнюю пулю для себя самого, скорее сжечь себя живьем – причем еще запев советскую песню, – чем сдаться врагу. В психологических целях это тотчас подкреплялось утверждением, что как в Гражданской войне, в борьбе против «белогвардейцев», так и в 1939 г. в войне с Польшей («белополяками») или в 1939–40 гг. в войне с Финляндией («белофиннами») плен был равносилен «ужасной смерти под пытками» бесчеловечного врага. В частности, «белофинские банды», «финские головорезы», «белофинские отбросы человечества» (включая финских медсестер), якобы направляли все свои усилия на то, чтобы самым жестоким образом замучить до смерти военнопленных, а также раненых советских солдат. Тот, кто был не вполне в этом убежден, слышал еще один и на этот раз действительно обоснованный аргумент, а именно, что уже само попадание в плен, согласно советской точке зрения и по советскому праву, равносильно «измене Родине». «А таких, – провозглашалось угрожающе, – которые сдаются из страха и тем самым изменяют Родине, ожидает позорная участь […] ненависть, презрение и проклятие семьи, друзей и всего советского народа, а также позорная смерть». Военная присяга, статья 58 Уголовного Кодекса РСФСР и прочие служебные предписания, например, Устав внутренней службы, не оставляли сомнений в том, что сдача в плен в любом случае карается смертью, как «переход к врагу», «бегство за границу», «измена» и «дезертирство» [274]. «Плен – это измена родине. Нет более гнусного и предательского деяния, – говорится в публикации, – а изменника Родины ожидает высшая кара – расстрел». Однако, вопреки всей идеологической обработке и всем угрозам наказания, как известно, в течение всей войны около 5,24 миллиона [275], а в первые месяцы войны целых 3,8 миллиона советских солдат прекратили сражаться и позволили пленить себя немцам и их союзникам, с точки зрения советской власти – чудовищное явление. Принимающая все большие масштабы, серьезно угрожающая сплоченности Красной Армии деморализация, которая распространялась на простых красноармейцев точно так же, как на офицеров, политработников и генералов, на членов партии и беспартийных, на комсомольцев и некомсомольцев, вызвала со стороны советского руководства уже через несколько недель после начала войны самую жесткую реакцию. [276] Красноречивым примером того, что недоверие Сталина тотчас распространилось даже на высших военачальников и офицеров армии, явился расстрел командующего Западным фронтом генерала армии Павлова, начальника штаба генерала Климовских, начальника оперативного отдела генерала Семёнова, начальника войск связи генерала Григорьева, начальника артиллерии генерала Клича и других генералов штаба фронта уже в начале июля 1941 г. Насколько стало известно, были обвинены в измене и физически уничтожены командующий 4-й армией Западного фронта генерал-майор Коробков, командир 41-го стрелкового корпуса Северо-Западного фронта генерал-майор Кособуцкий, командир 60-й горно-стрелковой дивизии Южного фронта генерал-майор Селихов, командир 30-й стрелковой дивизии генерал-майор Галактионов, начальник Главного управления ВВС Красной Армии генерал-лейтенант Рычагов и множество других высокопоставленных офицеры [277].
Среди различных «элементов», которым Сталин уже 3 июля 1941 г. объявил «беспощадную борьбу» – «дезорганизаторов тыла», «паникеров», «распространителей слухов», – первое место вскоре заняли названные «дезертирами» советские солдаты, сдававшиеся в немецкий плен. Приказ № 27 °Cтавки Верховного Главнокомандования от 16 августа 1941 г., подписанный Сталиным в качестве Председателя Государственного Комитета Обороны, его заместителем Молотовым, маршалами Советского Союза Буденным, Ворошиловым, Тимошенко, Шапошниковым и генералом армии Жуковым [278], объявленный сверху донизу вплоть до рот и сравнимых с ними подразделений, должен был поставить на широкую основу поначалу еще беспорядочные репрессии против «окруженцев» и «дезертиров». В этом важном документе клеймились как «трусы», «нарушители присяги» и «преступники» погибший под Рославлем командующий 28-й армией Западного фронта генерал-лейтенант Качалов, командующий 12-й армией Юго-Западного фронта генерал-лейтенант Понеделин, командир 13-го стрелкового корпуса генерал-майор Кириллов только потому, что они были окружены немцами и взяты в плен с частью своих войск. Военнослужащим Красной Армии была еще раз настойчиво внушена обязанность сражаться во всех условиях, особенно в окружении, «самоотверженно, до последней возможности», т. е. до смерти. Теперь командиры должны были строго следить за своими подчиненными, подчиненные – за командирами, и каждый из них был обязан всеми средствами уничтожать советских солдат, предпочитавших сдаваться в плен, а не умирать. Семьи офицеров и политработников, сдавшихся в плен, должны были арестовываться как «близкие дезертиров», семьи пленных красноармейцев – лишаться всякой государственной поддержки или помощи. Но, в соответствии со статьей 58 Уголовного Кодекса РСФСР, и простые красноармейцы должны были в случае пленения считаться с возможностью ареста членов семьи и их отдачи под суд или их депортации в суровые районы Сибири. Применение принципа ответственности всех членов семьи несомненно вытекает из приказа № 0098 Военного Совета Ленинградского фронта от 5 октября 1941 г., а также из захваченных актов Главной военной прокуратуры СССР [279].
В приказах Сталина, Ставки и органов советского командования лета 1941 года выразилась та позиция, которую Советское государство занимало по вопросу о военнопленных со времени своего возникновения. Поскольку «рабоче-крестьянской власти» было невозможно признать, что революционные солдаты Красной Армии искали спасения в пленении классовым врагом, советское правительство уже в 1917 г. больше не считало себя связанным Гаагскими конвенциями о законах и обычаях войны, а в 1929 г. отказалось и от ратификации Женевской конвенции о защите военнопленных [280]. Как не раз открыто заявляли Сталин, Молотов и другие высокопоставленные функционеры, среди которых посол Коллонтай, в Советском Союзе существовало лишь понятие дезертиров, изменников родины и врагов народа, но не военнопленных [281]. При такой позиции само собою разумеется, что существовала заинтересованность не в благополучии советских солдат, попавших в руки немцев, а лишь в том, чтобы им пришлось как можно хуже. Ведь в этом случае на них, по крайней мере, еще можно было сколотить пропагандистский капитал в том смысле, что достигалось отпугивающее воздействие на советских солдат и из них изгонялась склонность к сдаче в плен классовому врагу в будущем. Содержавшееся в приказе Ставки № 270 от 16 августа 1941 г. требование об уничтожении сдающихся в плен красноармейцев «всеми средствами, на земле и с воздуха» было затем претворено в жизнь, когда, например, советские ВВС совершали целенаправленные бомбовые налеты на лагеря военнопленных. Доказано также, что советские агенты в немецких лагерях для пленных, зачастую играя роли переводчиков, функционеров и лагерных полицаев, направляли свои усилия на провоцирование репрессий лагерных властей против своих соотечественников, чтобы еще более ухудшить их положение [282]. Как поступали с красноармейцами, попавшими в плен к врагу, со всей очевидностью выявлялось после завершения военных действий. Так, уже после финско-советской зимней войны советских пленных, репатриированных из Финляндии, под строгой охраной отправили в отдаленные районы страны, и с тех пор их больше не видели – видимо, они были ликвидированы [283] [47] . Как к врагам народа и изменникам родины относились после Второй мировой войны и ко всем военнослужащим Красной Армии, находившимся в немецком плену, независимо от того, оказались ли они там по своей воле или, как, например, майор Гаврилов, храбрый защитник Брестской крепости, попали в руки противника тяжело раненными. Все они исчезали в концлагерях «Архипелага ГУЛАГ» или подвергались другим тяжелым репрессиям [284].
47
Предположение об уничтожении всех пленных красноармейцев, побывавших в финском плену, является преувеличением. Однако судьба тех из них, кто вступил в формировавшиеся при участии белоэмигрантов т н. «русские народные отряды» или допустил иные «прегрешения», была, несомненно, незавидной.
Советское правительство, которое, как вытекает изо всего этого, занимало в отношении советских военнопленных неизменно враждебную позицию, одновременно – возможно, из соображений престижа в Великобритании и США – умело создать видимость, что и оно исходит в качестве основы для обращения с военнопленными если не из Женевской конвенции 1929 года, то из Гаагских конвенций о законах и обычаях войны 1907 года [285]. Так, Молотов, отвечая 27 июня 1941 г. на инициативу Международного Красного Креста, заявил о готовности при условии взаимности принять предложения о военнопленных и об обмене поименными списками [286]. 1 июля 1941 г. Совет Народных Комиссаров СССР принял Положение о военнопленных, находящихся в советских руках, которое было созвучно предписаниям Гаагских конвенций о законах и обычаях войны [287]. А 17 июля 1941 г. советское правительство сообщило в официальной ноте государству-посреднику Швеции, что оно будет на основе взаимности, как говорилось, считать обязывающими Гаагские конвенции о законах и обычаях войны [288]. Эти заявления, а также вновь завуалированное сообщение Вышинского от 8 августа 1941 г. [289] в некоторых публикациях и сегодня приводятся в качестве признаков того, что московское правительство было готово «поставить обращение с пленными обеих сторон на основу принципов человечности» [290].
Однако то, что с советской стороны никоим образом не имелось намерения соблюдать международные конвенции, показывает уже обращение с находившимися в советских руках немецкими солдатами, которых официально представляли как «бандитов» и «извергов». Не менее 90–95 % военнослужащих вермахта, попавших в советский плен в 1941–42 гг., погибли [291], если не были убиты уже при пленении. Для человека, сведущего в ситуации, нет ни малейшего сомнения в том, что, с другой стороны, никогда всерьез не планировалось обеспечить советским военнопленным защиту и привилегии, предусмотренные, например, Гаагской конвенцией. Ведь советское правительство одновременно наотрез отказалось от применения важнейших положений Гаагской конвенции (обмен списками пленных, доступ Красного Креста к лагерям, разрешение переписки и посылок) и никогда больше не возвращалось к этому вопросу. Все усилия, предпринимавшиеся Международным Красным Крестом со ссылками на советские обещания, чтобы добиться соглашения или хотя бы обмена мнениями, попросту игнорировались Москвой, как когда-то аналогичные усилия времен войны Советского Союза против Польши в 1939 г. или против Финляндии в 1939–40 гг [292]. Уже 9 июля 1941 г. Международный Красный Крест поставил в известность советское правительство о готовности Германии, Финляндии, Венгрии и Румынии, а 22 июля – также Италии и Словакии, произвести обмен списками военнопленных при условии взаимности. 20 августа 1941 г. был передан первый немецкий список военнопленных. Списки военнопленных были переданы Международному Красному Кресту также Финляндией, Италией, Румынией и направлены в советское посольство в Анкаре, указанное Молотовым в качестве посредника. Однако советская сторона даже не подтвердила их получения, не говоря уже о том, чтобы признать требуемый принцип взаимности [293]. В начале 1942 г. это стало для Гитлера удобным поводом, чтобы отказаться от намеченной и одобренной Министерством иностранных дел, Верховным командованием вермахта и даже Министерством пропаганды передачи имен 500 тысяч советских пленных [294]. Ввиду упорного молчания советского правительства, Международный Красный Крест добивался по различным каналам – так, через советские посольства в Лондоне и Стокгольме – разрешения направить в Москву делегата или делегацию в надежде устранить предполагаемые недоразумения путем устных переговоров. Вновь и вновь выдвигаемые соответствующие предложения остались безо всякого ответа [295]. Точно так же не могла быть использована созданная Международным Красным Крестом возможность направления помощи советским военнопленным в Германии, т. к. Советский Союз не реагировал на соответствующие ходатайства из Женевы. Все усилия по достижению соглашения в вопросе о военнопленных, параллельно этому предпринимавшиеся государствами-посредниками, нейтральными государствами и даже союзниками СССР, тоже не вызвали в Москве ни малейшей реакции. Международный Красный Крест в начале 1943 г. счел себя вынужденным напомнить советскому правительству в официальном послании о данном Молотовым 27 июня 1941 г. обещании и одновременно с разочарованием констатировать, что его услуги предлагались с самого начала военных действий практически безрезультатно. Но и теперь ситуация не изменилась. Как Советский Союз оценивал добрые услуги, оказанные Красным Крестом во время войны, выявилось в 1945 г., когда находящаяся в Берлине делегация МКК была «грубо» лишена возможностей для работы и безо всякой мотивировки депортирована в Советский Союз.
Можно подытожить, что советские солдаты, находившиеся в руках немцев, все без исключения были людьми, объявленными вне закона своим правительством лишь потому, что они позволили себя пленить вместо того, чтобы умереть в бою [296]. И именно эти миллионы красноармейцев, которые своими действиями, желая или не желая того, повернулись к советскому режиму спиной, т. е. потенциальные союзники немцев, были подвергнуты ужасам и страданиям плена, которые частично объясняются крахом транспортной системы на восточном театре военных действий, но должны были иметь и другие важные причины. Ведь иначе было бы непонятно, почему именно условия в лагерях военнопленных в Генерал-губернаторстве [оккупированной Польше. – Прим. пер.], где не было значительных транспортных проблем, и даже в лагерях на территории рейха имели губительные последствия [297].
Тем временем любое освещение вопроса об обращении с советскими военнопленными в Германии должно было исходить из фундаментального факта непризнания Советским Союзом как Гаагских конвенций о законах и обычаях войны 1907 года, так и Женевской конвенции 1929 года. Международный комитет Красного Креста также считал это обстоятельство решающим и разъяснил, что вследствие этого Германия в отношении Советского Союза не была связана данными договорами. Если на этом фоне попытаться внести ясность в причины судьбы советских военнопленных до весны 1942 г., то выявляются прежде всего три момента. Во-первых, техническая невозможность, особенно в зимний период, соответственно обеспечить миллионную массу советских солдат, во многих случаях попавших в плен уже в смертельно изможденном состоянии. Во-вторых, целенаправленные акции уничтожения, предпринятые оперативными группами охранной полиции и СД, жертвами которых в первое время становились – хотя и далеко не в таких масштабах, как утверждается – «нетерпимые элементы», т. е. в первую очередь неугодные в политическом и расовом отношении, среди которых и представители народов Средней Азии и Кавказа, очень часто именно непримиримые противники советского режима, которые расстреливались из-за своей, порой чужеродной, внешности как символы большевизма, неверно трактуемого как «азиатский» или «монгольский», или просто потому, что они были обрезаны [298]. И, наконец, действия или бездействие, наблюдавшиеся хотя и в меньших масштабах и в конкретных случаях трудно доказуемые, которые основывались на политическом ослеплении или человеческом равнодушии многих немцев и, конечно, многих военнослужащих вермахта.